Так вот, Ленин, осваивая современный ему кризис физической картины мира, даже допуская ошибки в «алгебре», на мой взгляд, замечательно ухватил главный пафос «науки становления». Тут его интуитивное, «мышечное» мышление проявилось самым блестящим образом. Он просто чувствовал, как какой-то великолепный прибор, моменты слома, нестабильности, необратимости. Он понимал процесс возникновения хаоса и видел в нем зародыши нового порядка. И потому у него возникли прямая связь и редкостное взаимопонимание со многими носителями русского чувства и русской мысли. В русской культуре тогда было сильно еще архаическое космическое чувство, дающее способность тонко воспринимать взаимодействие Хаоса и Космоса. В городе оно постепенно затухает, но тогда было развито сильно. Да и в науке русской тогда очень сильны были те, кто работал в «науке становления», – Д. И. Менделеев, Н. И. Вавилов, школы аэродинамики, горения. Ленин подключил этот огромный культурный ресурс к тому напряженному творчеству, которое подспудно шло в массах. Вырваться из ямы, в которой оказалась Россия, – почти чудо. Сегодня положение объективно гораздо легче, а по моему ощущению – веет нередко безысходностью…

В. К. Понятно, что революция сопряжена с созданием хаоса, сломом порядка. И на этой стадии вся эта «наука нестабильности» могла быть полезна. Но как в такой ситуации, причем стремительно, выросла спасительная часть проекта Ленина? Напомню слова Есенина: «Того, кто спас нас, больше нет». Каков был здесь поворот его мысли? Давайте завершим разговор этой темой.

С. К.-М. Русскую революцию организационно готовили несколько поколений революционеров – можно сказать, рука об руку с царским правительством. И во многом революция стала огромной катастрофой огромной страны. Партия большевиков в момент начала революции, в феврале, насчитывала всего десять тысяч человек, никого из ее руководства тогда не было в Петрограде. На этом этапе теоретическая база ленинизма позволила большевикам занять место на гребне революционной волны и в то же время «прорасти в массы» – силой идей, другой силы у них не было. Но уже к лету большевики стали овладевать структурами, которые вырастали из хаоса и превращались в очаги нового порядка, – Советами. Частью этого процесса стала Гражданская война. Почему же Есенин сказал, что Ленин «спас нас»? Ведь это не для красного словца, это звучало из крестьянской души.

Тут придется сказать то, что было нетерпимо для официальной истории, сделавшей революцию священным символом. Слом государственности и создание хаоса ведут к огромным жертвам среди населения. В 1917–1921 годы в России девять десятых жертв связаны не с прямыми политическими столкновениями – боями и репрессиями, а с лишением средств к жизни и с «молекулярным» насилием. Голод, холод, болезни и преступность – вот главный источник массовых страданий. Они – следствие бунта («революции скифов»), который поднимается при ослаблении государства. В. В. Кожинов сделал большое дело, уделив в своих книгах много внимания именно тому бунту, который сопровождал русскую революцию. И он правильно подчеркнул, что бунт был главным противником большевиков, когда они пришли к власти. Я бы только не согласился с Вадимом Валериановичем в одном. Думаю, что бунт и революция связаны неразрывно, они происходят вместе чуть ли не в каждом человеке.

B. К. Да ведь и Вадим Валерианович, по сути-то, этого не отрицал.

C. К.-М. Его анализ помогает глубже понять, что, может быть, самое трудное в революции – не войти в нее, а выйти, прекратить. В ходе большого столкновения возникает столько новых причин для вражды и ненависти, что процесс идет вразнос. Питирим Сорокин, сам свидетель и участник нашей революции, а потом крупный социолог, даже ввел понятие «обуздание революции» – как ее особой, очень важной стадии. Ленин действительно спас народ – тем, что он провел «обуздание революции» великолепно. Я считаю, что это – высочайшее достижение политической мысли и практики, непревзойденный шедевр в истории революций.

В 1917 году начался Великий бунт, поистине «революция скифов». Если обратиться к революциям в Мексике и Китае, то там бунт и интенсивное «молекулярное» насилие длились десятилетия, нанося тяжелейшие травмы народу. Ленин же буквально на другой день после Октября начал жесткую кампанию за восстановление государственности, налаживание дисциплины, учет и контроль, выстраивание властных вертикалей и т. д.

Надо заметить, что это вызвало злобную критику со стороны эсеров и меньшевиков, которые обвиняли Ленина в восстановлении проклятой буржуазной государственности. А массы рассудили наоборот: они в жестких мерах большевиков видели силу, способную на восстановление условий, обеспечивающих жизнь – восстановление жизнеустройства! Вспомним хотя бы продразверстку, которая дала пайки тридцати четырем миллионам горожан и спасла их от голода и голодной смерти. Военная доктрина, согласно которой Гражданская война завершалась мощными ударами и разоружением всех «неформальных вооруженных формирований» – включая быстрое подавление «красного бандитизма». И, конечно, нэп.

И раз уж упомянули Есенина, давайте вспомним всю строфу:

Апрель 2001 г.

Сталин… Какой вихрь противоречий возникает до сих пор, когда звучит это имя! Совершенно очевидно, что Сталин – одна из крупнейших фигур XX столетия. Но оценки его резко противоположны. Да и вряд ли можно сказать, что все сделанное им уже достаточно полно, всесторонне и объективно проанализировано. Явная заданностъ мешает этому на Западе, она же долгое время сказывалась и сейчас сказывается в нашей стране.

Возвращение Сталина в наше сознание и в нашу жизнь, причем возвращение отнюдь не в карикатурном виде, какой ему усиленно пытались и пытаются придать, поучительно во многих отношениях. Но прежде всего (это уме абсолютно бесспорно!) оно свидетельствует: из истории, как из песни, слова не выкинешь.

Мой собеседник на сталинскую тему в советское время был известен не только как видный ученый-обществовед, но и как блестящий журналист. Он работал первым заместителем главного редактора «Правды», возглавлял журнал «Коммунист». В последние годы, будучи профессором МГУ, Ричард Иванович Косолапое проделал большую работу по продолжению издания незаконченного собрания сочинений И. В. Сталина.

Виктор Кожемяко. Ричард Иванович, предлагаю вам поговорить о Сталине и об отношении к нему. Понимаю, тема необъятная, и, наверное, она никогда до конца исчерпана не будет.

Скажу откровенно, для меня стало неожиданностью, когда некоторое время назад начали появляться в печати ваши статьи, которые можно было бы назвать просталинскими. По возрасту мы с вами почти ровесники, детство и юность наши прошли в сталинские годы с определенным пиететом к вождю, хотя (про себя скажу) и с ощущением, что по части славословия его перебиралось чересчур. А потом – XX съезд, доклад Хрущева, и сразу – резкая переоценка буквально всего, что связано с этим именем. А как менялось отношение к Сталину у вас?

Ричард Косолапов. Не знаю, может быть, это связано с фамильной традицией, но отношение к Сталину на всем протяжении сознательной жизни у меня было, в общем, ровное. Разумеется, в периоды либо неистового его захваливания, либо яростного развенчивания возникали вопросы: по каким причинам; не открылось ли то, о чем я не догадывался; к чему бы сейчас такое?… Но вопросы относились больше к психологическим нюансам, недоумениям, невыясненным обстоятельствам и т. п., чем к месту Сталина в истории советского общества, тому, что он совершил… Помню и взоры, обращенные с тоской и надеждой к Москве летом 1941 года; и подвиг Сталина, взошедшего 7 ноября, как обычно, на трибуну ленинского Мавзолея; и уважительное, по-особому теплое, непереводимое на другие языки слово, произнесенное бойцом зимой 1943 года – «батя»… Нам никуда не уйти от этого народного восприятия, а разрыв с ним губителен и для политического деятеля, и для любой партии. Не в этом ли один из ключей к нашим бедам последних десятилетий, к краху КПСС и социалистических начинаний, к развалу державы?