И, в душе покаявшись перед Стешей и проникнувшись мыслью о фронтовом тлене, внедрившемся в него, Никандр Иванович все же подстерег себя на том, что боится не справиться при помощи сознания с тем, что необходимо его чувствам. А на другом он не то что подстерег себя — поймал, уличил: избаловался, паразит, подавай тебе разнообразие и то, о чем Стеша по неиспорченности не догадывается и сроду не узнает.

Для Степаниды, которой помнилась жадная до остервенения довоенная любовь Никандра (нередко она воспринимала ее наподобие вынужденной пытки), поведение мужа было неожиданным и потому вдвойне несправедливым. Почти не желает и совсем растерял человеческую тактичность: смурыгает, б носом удто сивухой и еще черт знает чем разит не от самого, а от нее. Но притом, что ее тяжело задела эта несправедливость, как поездом сшибло, Степанида не могла допустить, что ей необходимо разойтись с Никандром. Чересчур надолго расставались. За войну один-разъединый разок приезжал на побывку после излечения в госпитале и такой подарок оставил, что не дай бог для того страшенного времени: забеременела Андрейкой. Надолго расставались. Отвык. И чувствует: заводил там сударушек. Здесь некоторые из их же цеха бабенки баловались: война донельзя затянулась, выживем ли, без ласки хоть белугой реви, так чего же противиться природе, да ах, завейся, горе, колечками. А там? Сейчас есть, через секунду как не было тебя на свете. Говорят, дескать, кому не хотелось урвать перед лицом очень возможной гибели? По ее разумению, подлые это слова. Были урваны. Но смысл не в них. Бесконечные миллионы людей, какие должны были ухаживать за землей, а они, бедную ее, уродуют, изничтожают; детишек тетешкать, а они с оружием нянькаются; жен миловать, а они обнимаются с винтовками, — эти бесконечные миллионы лишились своего нормального природного назначения. Да как же им по нему не маяться? Отсюда как ты осудишь мужчину за то, что приголубил женщину в пекле войны, хоть он, может, и доводится тебе родным мужем? Пусть это было. Оно должно забыться, отлечь от сердца, как то, чего не предусматривала природа, создавая нас. Порчу человек сам на себя напустил, и сам обязан ка́зниться да исправляться.

Усвоившая убеждение: все ненатуральное — противно, она испытывала отвращение к надушенным и размалеванным женщинам, называла их цыпочками, дамочками, о б л и з ь я н к а м и. Ночной разговор с мужем навел ее на сомнение: по всей вероятности, они, душась и красясь, не только исходят из намерений привлечь, блудить, захапать в мужья или в любовники, но и устраняют врожденную непривлекательность, а также изъяны, принесенные страданиями: голодом, гибелью близких, одиночеством, надрывом нервного и физического здоровья. Стала приглядываться к ним, иногда осмеливалась и спрашивала, чем волосы моют, чтобы устранить седину, изменить масть, какими духами опрыскиваются. Однажды повернула за прошедшей навстречу ей «английской леди»: чернобурка, в которую полуупрятала лицо, пальто, крытое темно-синим бостоном, резиновые ботики под туфли на высоком каблуке, — повернула из-за красивого запаха духов: терпко-жгучего в первое мгновение, затем роскошно благоухающего, как цветущий шиповник, но совсем на него непохожего, напоследок — нежного, как далеко отнесенный по ветру аромат жимолости.

Степанида шла на смену, повязанная старым козьим полушалком, в байковом полупальто, в бумажной юбке, в валенках, подшитых резиной стершихся автомобильных покрышек, и, когда конфузливо спросила «английскую леди», какими духами она надушилась, та с подозрением выкрутила на нее глаза и срыву ответила, точно огрызнулась:

— «Красной Москвой».

После работы Степанида зашла в магазин с необъяснимой вывеской «ТЭЖЭ». Уверенности, что купит те духи, не было: почти все по ордерам, по знакомству, из-под полы. Диву далась: стоят, коробочка плоско-широкая, бока овальные, кисточки красного шелка. Спрятала в кладовке. Стыдилась откупорить. Робела, чтобы Никандр Иванович не осудил, а свекрови просто боялась: станет ворчать, для кого, мол, ты, девонька, душистое облако круг себя накрутила.

Когда никого дома не было, попыталась выдернуть туго вдвинутую во флакон пробочку. В конце концов пробочка подалась, от ее серединки, вроде как от талии, зашелестев, натянулось подобие бумажной юбочки, подолом которой было обклеено горлышко флакона. Открыть флакон еще мешала шелковая нитка, привязанная к горлышку и к пробочке. Заткнула флакон, так и не воспользовавшись духами. Но и этого было достаточно, чтобы домашние уловили в землянке присутствие неизвестного им аромата. И все по отдельности удивлялись:

— У нас откуда-то приятный запах?!

А Никандр Иванович даже вспомнил, что, едва кончилась война и еще не установили демаркационных линий, он со своими разведчиками катанул на бронетранспортере в Париж, где и обнаружил, что ни одна француженка мимо не пробежит, чтобы не шарахнуть тебя по сопатке целой оранжереей ароматов. Рассказавши это, он зажмурился и так глубоко втягивал в себя воздух, будто мог довнюхиваться в их землянке до парижских парфюмерных запахов. Потом он вспомнил о том, как французский офицер, выросший в Алжире, поднял тост за величие Советской Армии, а когда выпил шампанское, откусил край от хрустального фужера, расхрумал, проглотил, и ни беса с ним не стряслось. Степаниде подумалось тогда, что он о тосте алжирского француза рассказал намеренно: заметил в ее глазах огорчение по поводу «оранжерейных ароматов» и отвел от  с к л о н а  в ревнивые соображения.

И все-таки Степанида принесла духи из кладовки, не без стыдливости, пробкой, как советовала продавщица магазина «ТЭЖЭ», подушила алюминиевую седину на висках мужа, русые, по-прежнему младенчески тоненькие волосенки Андрюши, бант на Люськиной косичке. Матрена Савельевна не далась, чтоб невестка прикоснулась пробочкой к воротнику бумазейной кофты. Сроду не пользовалась этим господским баловством. Инженерши со Светлорецкого завода с жиру бесились, вот и умащивали себя мурой навроде тех парижских фуфочек. Лучше бы ребятишкам купить на базаре стакан медку. Старшая дочь Ольга, учившаяся в седьмом классе, прибежав из школы, одобрила мать: всегда в землянушке запах картофельного погреба, а теперь — такая прелесть! Степанида соврала, будто бы «Красную Москву» ей подарили от профсоюзного комитета коксохимического цеха за старательность, Никандр Иванович догадался об уловке жены, и это возбудило в нем жалость и гордыню самца.

Есть люди, в которых, независимо от достоинств и  п о л о ж е н и я, с детства заметно для них самих и зримо для окружающих чувство самовлюбленности. Именно таким чувством, как бы главенствовавшим в нем над всеми другими чувствами, обладал Никандр Иванович. Он был умен и чуток, однако чувство самовлюбленности зачастую сильно убавляло его ум и чуткость. По этой причине он не замечал, что она не испытывает радости… В действительности обычно у Степаниды оставалось о нем впечатление как о человеке, воспринимающем всех сутью своего личного состояния: счастлив — все довольны, нервничает — все мандражируют, зажурился — все в грусти.

И на этот раз не понял, не ощутил Никандр Иванович, что поверх беспокойства женщины было в Степаниде гораздо более важное чувство: прикрыть, стушевать, ну хотя бы нейтрализовать тот урон, неожиданно неприятный, до оскорбительности, который нанесли ее организму труд и скудость военного времени, а еще рождение Андрюши в одна тысяча девятьсот сорок третьем году. Тогда ей было тяжко, и все же радостно его появление, и она никак не могла взять в толк печальные сетования свекрови:

— Ишь, бутуз, как к титьке припал. Да он же вытянет тебя до основания, кровинки в тебе не останется.

Едва Степанида увидела на вокзале демобилизованного из армии Никандра, — он шел помидорнолицый, справный, даже брюшко натягивало китель, — ей сразу вспомнились слова Матрены Савельевны, и она подумала: «Он молодцеватый, а во мне ни кровинки. Куда я ему такая?» — и стало страшно.