В позднем аллегорическом рассказе «Милый угол» Джеймс рассказывает о «человеке без родины» — Спенсере Брайдоне, который после 25-летних бессмысленных странствований возвратился в родной старый дом в Нью-Йорке. Бродя по запущенным комнатам, Брайдон упорно думает об одном и том же: правильно ли он поступил, покинув родину? Может быть, он вел лишь призрачную жизнь, а его другое «я» продолжало жить на родине и достигло успехов? Брайдон находит свое второе «я». Оно стоит, закрыв лицо руками. Когда Брайдон получает возможность видеть таинственное лицо, на него глядит ужас.

Генри Джеймс — ранний представитель американо-европейского декаданса — вызывал интерес лишь в определенных космополитических кругах писателей и артистической богемы Франции, Англии, Америки, Германии, Швеции; за пределы читателей этого круга он не вышел.

Бостон в 70-80-х годах по-прежнему был центром для консерваторов в области литературной критики. У критиков бостонской ориентации в ходу были выспренние фразы: «благородство демократии», «социальная чистота» и проч. Но «благородство демократии» оборачивалось травлей писателей прогрессивного лагеря. Реакционные газеты с неодобрением констатировали растущую популярность Марка Твена, угрожали его многочисленным читателям «отлучением от хорошего вкуса», с укоризной писали, что «находятся люди, которые аплодируют непристойностям Марка Твена».

Луиза Олкотт (1832–1888) — автор стандартизованных буржуазных романов для юношества («Маленькие женщины», «Маленькие женщины, ставшие взрослыми» и др.), отличавшихся приторной слащавостью и надоедливо-ханжеской нравоучительностью, — высмеяла Марка Твена в своей книге «Восьмиюродные братья», представив его как шута публики.

В 70-х годах реакционная буржуазная критика затравила Брет Гарта. В речи «Разнузданность печати», произнесенной в клубе журналистов в Хартфорде в 1873 году, Марк Твен стал на его защиту, с негодованием и язвительностью описывая, как в период славы Брет Гарта «все издатели выбегали в любую погоду за дверь и с обожанием рассматривали в телескопы новую звезду в литературе и, приветствуя, до тех пор махали шляпами, пока не раздирали их в клочья, так что приходилось потом брать шляпы взаймы у приятелей»[208]. А затем «бывшие поклонники» «сбили Брет Гарта с ног и начали его топтать и таскать в грязи, затем вымазали дегтем и вываляли в перьях, превратили в мишень, в которую и поныне летят комья грязи… А ведь он человек весьма одаренный и способен создать великие произведения для нашей литературы»[209].

Защита Марка Твена не спасла Брет Гарта. Растерявшись, впав в нужду, терпя лишения, он утратил веру в свой талант. За девять лет пребывания в Нью-Йорке он написал ряд рассказов и романов, из которых лишь «Габриэль Конрой» (1878) возвышается над уровнем посредственности. «Под тайной опекой», «Крестовый поход на Эксцельсиоре», «Кресси» и другие произведения этого периода оказались в художественном отношении ниже его ранних калифорнийских рассказов.

Убив творческую энергию прогрессивного писателя, американская буржуазия нашла благовидный предлог убрать его с дороги. Брет Гарта «облагодетельствовали»: в 1878 году заслали американским консулом в глухой прусский городок Креффельд, а позже в Глазго, в Англию.

Порвав живую связь со своим народом, перенесенный из родной почвы на чужбину, Брет Гарт окончательно угас как писатель, хотя и продолжал писать еще долгие годы («…я тяну все те же мотивы на моей старой шарманке и подбираю медяки», — писал он с горечью из-за рубежа).

В Америку Брет Гарт больше не возвратился, хорошо понимая истинные причины своего изгнания. «Я люблю свою родину, — писал он, — но она не настолько любит меня, чтобы дать мне приют и позволить зарабатывать на жизнь своим пером».

Бостонская критика затравила многих прогрессивных писателей. К ним относился и талантливый романист Джон де Форест. Смелая реалистическая манера де Фореста при изображении событий Гражданской войны в романе «Мисс Равенал становится сторонницей Севера» (1867) была чужеродной для «бостонцев». Опороченными оказались и два других романа де Фореста: «Честный Джон Вейн» (1876) и «Игра с огнем» (1877), в которых он дал резкую критику продажности американских политических деятелей (в этом отношении де Форест приближается к позициям Марка Твена в «Позолоченном веке»).

Мотивы, по которым де Форесту якобы следовало отказать в читательском внимании, выставлялись самые смехотворные: у писателя много военных проблем[210], а люди «хотят забыть войну», де Форест — писатель для мужчин, а дамы его не читают и т. д.

Де Форест замолчал на долгое время, а когда в 90-х годах заговорил в «романтическом духе», издав роман «Возмущение любовника», то реакционная критика поспешила приписать это себе как победу.

Среди «бостонцев» 70-80-х годов самым активным и преуспевающим был Уильям Гоуэлс (1837–1920), романист, новеллист, поэт и критик, произведения которого буржуазная пресса усиленно рекламировала и выдвигала на первый план.

Гоуэлс в юности был лесорубом, землепашцем, огородником, наборщиком, редактором маленькой провинциальной газеты, затем быстро выдвинулся; бостонские «брамины» стали относиться к нему покровительственно (чего никогда не было в обращении «браминов» с Марком Твеном).

В 50-е годы Гоуэлс был аболиционистом, написал биографию Авраама Линкольна, был им назначен консулом в Венецию, где прожил четыре года и описал свое пребывание в книгах — «Венецианская жизнь» (1866) и «Итальянские путешествия» (1867). По возвращении стал издателем и редактором одного из самых консервативных журналов бостонской ориентации — «Атлантического ежемесячника»[211].

Однако Гоуэлс сохранял тяготение к тем, кто защищал в литературе интересы фермерства; в конце 80-х годов его остро интересовала борьба американского рабочего класса. Все это сказалось на характере его творчества. Но за границы буржуазного либерализма Гоуэлс не ступал, даже когда считал себя «социалистом».

Его «социализм» был реформистского толка, и идеи Гоуэлса мало чем отличались от стандартной буржуазной фразеологии об «исключительности» путей развития Америки, об «американском оптимизме». Социализм Гоуэлса отзывался прудонизмом; в нем смешивались идеи буржуазной политической экономии с утопическим социализмом.

В политике он руководился принципом постепенности («все станется в свое время»), старался сохранить верность идеям буржуазной демократии. Его основной принцип: «наиболее оптимистическое есть в то же время наиболее американское», лег в основу собственного литературного творчества и стал краеугольным камнем для принципов литературной группировки — школы «нежной традиции», возникшей позже, в начале 90-х годов, и возглавленной «улыбающимся Гоуэлсом».

Гоуэлс действительно был превращен в олицетворение американского оптимизма. «Спокойный, маленький, невзрачный человек», как описывают его современники, или «счастливый Гоуэлс», по его собственному признанию, изображал в своих романах «наиболее светлые аспекты жизни».

Все его творчество, за исключением немногих произведений (о них пойдет речь ниже), было так же стандартно оптимистично, как трафаретные портреты бодрых янки на рекламных щитах.

Созданные за шестьдесят лет литературной деятельности Гоуэлса сто томов стихов, прозы, критических статей почти все являются слащавым изображением «процветающей» Америки.

Гоуэлс называл себя реалистом. «О! Несчастная реальность, бедная жизнь — как я люблю тебя», — мелодраматически восклицал он.

Современный буржуазный литературовед правой ориентации Карл Ван Дорен считает, что Гоуэлс «создал отборный, респектабельный официальный реализм»[212]. Действительно «отборный» — для верхушек правящего класса.