Близкий аналог славянским и скандинавским в смысле происхождения от устных преданий представляют прусские источники. Отличие в том, что запись преданий производилась не собственно пруссами, а завоевателями-тевтонцами или онемеченными потомками аборигенов. Монах Симон Грунау (XVI в.) в своей «Прусской хронике» сохранил предание о войне прусских князей с мазовшанами. По собственному утверждению Грунау, его труд основывается на хронике немецкого епископа XIII в. Христиана, побывавшего в плену у пруссов. Некоторая сомнительность этого свидетельства перевешивается большим объемом достоверной информации Грунау, крещеного прусса, об обычаях, мифологии, языке своего народа. Позднейшие прусские хронисты при изложении тех же событий лишь перемешивают информацию Грунау с обычными домыслами.

По разряду домыслов проходят и «оригинальные» свидетельства мекленбургских и померанских немецких хронистов XVI–XVni вв. (Фома Кантцов и др.). Оторванные от умирающей, но еще живой в те века славянской народной культуры Поморья и Полабья, городские немецкие писатели просто не могли черпать из нее. Главной задачей для авторов из Мекленбурга и Померании являлось повысить исторический и политический статус владетельных родов, чье родословие восходило к онемеченным славянским князьям. Генеалоги чрезвычайно вольно обходились с остающимися им источниками — франкскими хрониками, их позднейшими переделками, «Деяниями данов» Саксона Грамматика и др. Результатом этого стали, в частности, фантастически скомпилированные родословия, в том числе — для VIII–IX вв. — абсурдно смешивающие княжеские линии вильцев и ободритов. Примеры вольных домыслов и откровенных вымыслов можно умножать. Наивность их объяснима. Методы современного научного анализа компиляторам оставались недоступны, а задача их состояла всего лишь в том, чтобы максимально расширить круг родичей правящих династий. Подобное происходило и в других европейских странах, не обошло «поветрие» и Московскую Русь. Ознакомление с этими хрониками полезно. Однако использовать подобные опусы как источники по описываемому в них периоду едва ли целесообразно. Продуктивнее обращаться к их собственным источникам, которые легко выявляются. Они уже названы.

По мере приближения к «историческому» периоду славянской истории естественно возрастает количество устных преданий, отражающих события прошлого. Однако предания, записанные в XVIII–XX вв., надо крайне осторожно привлекать в качестве исторического источника по событиям тысячелетней давности. Разновременное историческое и мифологическое сплелось в них неразрывно. Кроме того, следует учитывать уровень достоверности самих записей, возможность литературных влияний, отсутствие четких датирующих описываемые события указаний и т.д. Только установление праформы преданий, выявление их происхождения и источников позволяет нам прибегать к их помощи.

Основной костяк представлений о внутреннем устройстве славянского общества, материальной и отчасти духовной культуре, хозяйстве и быте по-прежнему обеспечивают археология и языкознание. Данные языка в минувшем веке стали не менее важны для специалистов, чем постоянно пополняющийся археологический материал. Современные методы позволяют использовать язык в качестве исторического источника по самой различной проблематике.

602 год не относится к числу столь переломных дат европейской истории, как, скажем, 476-й — год падения Западной Римской империи — или 800-й — год основания империи Карла Великого. Причиной тому — во многом неожиданная живучесть, проявленная последним оплотом античной цивилизации, Вторым Римом, Византией. Однако для своего времени это, без сомнения, дата рубежная. В тот год Восточная Римская империя оказалась на краю гибели — и перестала быть прежней навсегда.

23 ноября 602 г. в Константинополь вступила восставшая армия под предводительством младшего офицера Фоки. Император Маврикий погиб. Впоследствии расправы над представителями ромейской знати сторонники нового правителя чинили регулярно. В Империи разразилась гражданская война, длившаяся восемь лет. В течение этого времени персы развернули мощное наступление на Востоке, а на Западе безнаказанно хозяйничали авары, славяне и лангобарды.

Вступление на престол императора Ираклия в 610 г. само по себе не могло стабилизировать ситуацию. Ираклию пришлось оборонять от «варварских» полчищ сам Константинополь (626 г.). В конце же его долгого и небезуспешного в целом правления (610–641) восточные провинции накрыл вал арабского нашествия.

Итог внутренних и внешних смут для Империи оказался, естественно, весьма трагичен. Надежды на восстановление прежнего Рима окончательно рухнули. Более того, Империя как могучая политическая реальность перестала существовать. Границы державы ромеев в Европе к середине VII в. сжались до городских округ — Константинополя, Рима, Равенны, Фессалоник. Малая Азия осталась, но находилась под постоянным прессом захвативших большую часть Востока арабов. Отрезанная от основных имперских земель Северо-восточная Африка, оказавшись в аналогичной опасности, продержалась только до начала VIII в.

Спорным является само воспроизведение Византией в «темные» VII и VIII вв. основных признаков цивилизации. Указывалось на незначительное количество письменных памятников, на практическое отсутствие градостроительства и монументального зодчества. За политическим упадком естественно следовали экономический и культурный.

Однако VII–VIII вв. являлись для Восточной империи не только порой упадка. Это еще и время консолидации общества на новых началах, превращения Восточного Рима в средневековую Византию. Уже при Ираклии это проявляется в ряде зримых перемен — например, в официальном принятии древнегреческого именования царя «василевс». Византия остается страной полиэтничной, становится с приходом славян даже более полиэтничной. Но вместе с тем она становится и более греческой. Греческий язык окончательно получает статус официального.

Окончательно ушли в прошлое попытки языческой реакции. Византия VII–VIE вв. являлась уже страной, безусловно, христианской — хотя и не безусловно православной. Монофелитство VII в. и иконоборчество VIII в. принесли Империи немало тревог. Но все идейные споры проходили в рамках победившего христианства — единой и неоспоримой духовной основы средневековой Византии.

Меняется византийская знать. Значительная часть старой аристократии погибла в ходе «революции Фоки». При Ираклии в Константинополе обосновываются провинциалы, преимущественно греческого, армянского и малоазийского, а не римского или германского происхождения. Значительная часть уцелевших еще латифундий оказалась потеряна или разорена в ходе внешних и гражданских войн. Новая знать обладала меньшей земельной собственностью, более зависела от милостей императора. И в то же время, ввиду ослабления центральной власти и разбросанности имперских территорий, она обладала большей личной самостоятельностью на деле. Знать все более сближается с перестроенным военно-бюрократическим аппаратом, по сути составляя с ним единый общественный слой, регулярно пополняясь за его счет.

Отражением социальных изменений стало проведенное в VII–VIII вв. деление Империи на новые административно-территориальные единицы — фемы. Автономные от центра, фемы обладали собственными войсками и управлялись военными чиновниками-стратигами, обладавшими всей полнотой власти. Набирались они, как правило, из уже заслуженных и богатых родов местного происхождения. Одновременно с подобным закреплением прав местной знати в центре укрепляется династический принцип преемства власти. Наследование императорского престола рассматривается как нечто естественное, а занятие его человеком не из правящего рода — как узурпация. Смена династий происходит только в результате государственных переворотов. Однако наследие Республики с идеей «власть достойнейшему» делает такие перевороты довольно частыми.