Чтобы сделать свои услуги доступными для всех в стране, где еще не научились чеканить монету, Топаз возвратился к первобытной системе обмена. Он брал плату провизией. Портрет стоил сотню лесных орехов, полсотни фиг, двадцать пататов, два кокосовых ореха. Жители бразильских лесов еще не расстались с золотым веком и не имеют понятия ни о собственности, ни о наследстве, ни обо всех правах, которые вытекают из слов «мое» и «твое»[16]; земля у них общая, а фрукты принадлежат тому, кто первый сорвет их с дерева, поэтому, для того чтобы заплатить художнику из Парижа, достаточно было протянуть лапу. Тем не менее поначалу дела шли неважно; Топаз узнал на собственном опыте, что нет пророка в своем отечестве и тем более в своем лесу.

Первыми его навестили другие Обезьяны — представители породы любопытной и торопливой, но недоверчивой, завистливой и лукавой. Увидев, как действует машина Топаза, они, вместо того чтобы восхититься ею, тотчас попытались подражать ее хозяину, а вместо того чтобы поблагодарить своего собрата, издалека доставившего им эту диковину, захотели выведать его секрет и выгоды, которые он намерен получить. Итак, первым делом Топаз столкнулся с контрафакторами. К счастью для него, речь шла не о перепечатке книги в Бельгии[17]: совершить кражу было не так легко. Сколько бы господа Обезьяны ни ломали голову, ни шли на хитрости, ни пускали в ход передние и задние лапы и даже ни помогали друг другу — ибо у них, как и у Людей, для дурного дела сообщников отыскать нетрудно, — все, что они смогли изготовить, — это деревянный ящик, с виду в самом деле очень похожий на Топазов, но лишенный безделицы — внутреннего механизма; одним словом, тело без души. Топаз избежал контрафакции, но не уберегся от зависти. Напротив, неудача привела Обезьян в ярость, и, возненавидев того, кого они не смогли обокрасть, особенно люто, они пустились во все тяжкие, лишь бы ему навредить и его погубить. Недаром говорится, что самых непримиримых врагов мы наживаем среди себе подобных, среди тех, с кем у нас одно ремесло, одна страна, быть может, даже одна семья и один дом. Araña, quien te arañó? — Otra araña como yo[18].

Но рано или поздно достойный всегда торжествует над завистниками и негодяями; добродетели его не тонут — точно так же как не тонет масло в воде. Случилось так, что один важный зверь из тех, кого зовут тяжеловесами, — одним словом, Медведь вышел на поляну, увидел вывеску и по здравом размышлении решил, что не всякий приехавший издалека или сулящий новые впечатления — шарлатан и что Зверь мудрый, умеренный, беспристрастный обязан сначала рассмотреть вещь, а уж потом выносить суждение. Имелась у него и другая причина испытать таланты чужестранца; ведь общим принципам и общим местам, которыми всякое живое существо стремится объяснить любой свой поступок, всегда сопутствует какое-нибудь мелкое личное обстоятельство, о котором говорящий умалчивает, а между тем оно как раз и служит истинной причиной его поведения. Все мы, и Звери, и Люди, немного доктринеры[19]. Так вот, наш Медведь был прямым потомком того спутника Одиссея, который, преобразившись по манию Цирцеиной волшебной палочки, отвечал своему предводителю, скорбевшему о его превращении:

Он был фатоват и безумно влюблен. Портрет он хотел подарить своей избраннице. Итак, он вошел в лавку, заплатил двойную цену, поскольку мыслил широко, и уселся перед аппаратом. Был он грузный, вальяжный, исполненный сознания собственной важности и важности своего деяния, а потому без труда смог оставаться неподвижным столько, сколько требовалось. Топаз, со своей стороны, приступил к делу с тем тщанием, какого требует любой дебют, и в результате совместных усилий портрет вышел на славу. Его Светлость был потрясен. Портрет уменьшил его и сделал куда более изящным, а серебристый цвет металлической пластины внес приятное разнообразие в его бурый облик[21]. Одним словом, он стал мил, строен и грациозен. Задыхаясь от радости и гордости, он так быстро, как позволял его степенный характер и тяжелый шаг, бросился к своей любезной и вручил ей драгоценное изображение. Медведица пришла в восторг. Повинуясь велению кокетства — чувства, присущего, кажется, женскому полу везде и всегда, — она повесила портрет себе на шею; затем, повинуясь велению другого, не менее естественного чувства — сообщительности, она отправилась демонстрировать подарок любимого родственникам и знакомым, подругам и соседкам. Благодаря такой прыти уже к вечеру весь звериный люд в округе узнал о таланте Топаза и чудесных плодах его ремесла. Топаз вошел в моду.

^{_{© Jean Ignace Isidore Gérard}}

С этого дня посетители повалили в его лавку толпой; кресло модели никогда не пустовало, а черный Капуцин едва успевал покрывать пластинки слоем йодистого серебра. За исключением Обезьян, которые затаили обиду и держались поодаль, на земле, в воде и в воздухе не осталось ни одного живого существа, которое бы не захотело запечатлеть собственный облик. Если мне не изменяет память, одним из первых поспешил в лавку Королевский Фазан — владыка иностранной державы, населенной исключительно пернатыми. Он прибыл в сопровождении блестящих адъютантов: генерала Фламинго по прозвищу Краснокрыл, полковника Аиста и майора Тукана; подобострастные и назойливые, они, обступив Топаза, не переставали восхвалять своего государя, кадить ему, отпускать нелепые замечания и требовать глупых поправок. Впрочем, они не помешали Топазу закончить портрет, и Королевский Фазан смог увидеть свое монаршее оперение не хуже, чем в зеркале. В отличие от влюбленного Медведя, он поднес собственное изображение в дар не прелестной Павлинихе, своей морганатической супруге, а самому себе и, подобно Нарциссу перед водной гладью, проводил целые дни, любуясь самим собой. Право, блаженны любящие самих себя! им не грозят ни презрение, ни холодность, ни измена; они не страдают ни от разлуки, ни от ревности. Человеческие философы утверждают, что чувство, называемое обычно любовью, есть не что иное, как разновидность самолюбия, которое на время отклонилось от своего основного предназначения и перенеслось на постороннее существо, а если эта любовь проходит, это означает просто-напросто, что она вернулась к своему обыкновенному предмету; что ж, в таком случае у нас тем больше оснований сказать: блаженны любящие самих себя!

Хотя Топаз, если вернуться к нему, и делал вид, будто приукрашивает, согласно воле моделей, портреты, изготовляемые при помощи его машины, нельзя сказать, что он всегда полностью удовлетворял желания своих клиентов. Не все из них обладали идеальной фигурой, и не все, подобно Королевскому Фазану, любили самих себя так горячо, чтобы в блаженном эгоизме принимать собственные изъяны за преимущества, однако они любили себя достаточно, чтобы изъявлять неудовольствие тем, что портретист сохранил недостатки, которые их огорчали, или не воспроизвел достоинства, которыми они гордились. Так, Какаду находил, что у него слишком короткий клюв, Страус — что у него слишком маленькая головка, Козел — что у него слишком длинная борода, Кабан — что у него глаза слишком налиты кровью, а Гиена — что шерсть у нее слишком взъерошена. Белка была недовольна тем, что ее изобразили неподвижной, тогда как она такая живая, бойкая и резвая, а Хамелеон — тем, что он вышел бесцветным, тогда как он меняет цвета постоянно. Осел желал, чтобы по портрету было видно, что он поет как Соловей, что же до Филина, во время сеанса закрывшего глаза от солнечного света, он горько пенял на то, что его изобразили слепым.