^{_{© Jean Ignace Isidore Gérard}}

Рассказ «Топаз-портретист» впервые опубликован в 1842 году во втором томе сборника «Сцены частной и общественной жизни животных», который задумал и выпустил парижский издатель Пьер-Жюль Этцель (1814–1886), в дальнейшем прославившийся изданием многочисленных романов Жюля Верна, а в начале 1840-х годов делавший первые шаги на издательском поприще.

«Рамка» сборника, придуманная тем же Этцелем (который выступал как литератор под псевдонимом П.-Ж. Сталь), заключается в следующем: однажды ночью в парижском Ботаническом саду обитатели тамошнего зверинца собрались на Генеральную ассамблею и стали обсуждать способы освободиться от власти человека. После бурных дебатов они отказались от идеи вооруженной борьбы с помощью когтей и клыков и решили ограничиться изданием книги, в которой звери расскажут каждый сам о себе без посредничества человека. Впрочем, совсем без людей они не обошлись: было решено, что «поскольку среди Животных художества и книгопечатание развиты еще недостаточно, звериная нация через посредство своих посланников обратится к Человеку по фамилии Гранвиль, который был бы достоин именоваться Животным, если бы время от времени не осквернял свой прекрасный талант изображением — впрочем, неизменно мастерским — себе подобных». Именно Гранвиль (наст. имя и фам. Жан-Иньяс Изидор Жерар, 1803–1847) и проиллюстрировал всю книгу своими рисунками.

Вниманию читателей предлагается рассказ «Топаз-портретист», в котором ставится и разрешается — увы, довольно пессимистически — извечная проблема «художник и власть».

Автор рассказа Луи Виардо (1800–1883) известен в России прежде всего как муж своей жены Полины Виардо (урожд. Гарсиа), которая, в свою очередь, известна в России не только, а возможно, и не столько как превосходная певица, сколько как предмет многолетнего обожания И.С. Тургенева. Между тем Виардо был известный литератор, автор путеводителей по музеям многих европейских стран, переводчик, переводивший с испанского и с русского; в его переводах вышли по-французски «Дон Кихот» Сервантеса, «Записки охотника», «Рудин», «Первая любовь» и другие произведения Тургенева, «Пиковая дама», «Капитанская дочка», «Выстрел» Пушкина, «Записки сумасшедшего», «Вий», «Старосветские помещики», «Тарас Бульба» Гоголя, причем нужно отметить, что многие из этих переводов переиздавались во Франции вплоть до конца ХХ века (о том, как именно были созданы эти переводы, Виардо докладывал в письме Этцелю в августе 1859 года: «мой друг, Иван Тургенев, переводит мне русский текст дословно, а я просто записываю по-французски»; цит. по: Parménie A., Bonnier de La Chapelle C. Histoire d'un éditeur et de ses auteurs. — Paris, 1953. P. 397). Как и почти все авторы «Сцен», Виардо оставался в контакте и переписке с Этцелем и много лет спустя после выхода сборника. Он, в частности, с помощью жены давал издателю консультации по музыкальным вопросам.

По «условиям игры» каждый рассказ в «Сценах» ведется от лица какого-либо животного. В рассказе Виардо личность повествователя выясняется только из последнего абзаца рассказа; абзац этот потерялся при наборе, и Виардо, отсылая Этцелю прочтенную и исправленную верстку, напоминал, что при наборе «пропал маленький хвостик, прибавленный позже и призванный, открыв имя рассказчика, соединить конец с началом. Вам ведь угодно, чтобы рассказ велся от лица животного, а я, конечно, и сам порядочная скотина, но у Бюффона не описан. Постарайтесь отыскать этот хвост, без которого рассказ будет неполон» (цит. по: Lyon-Caen B., Thérenty M.-È. Balzac et la littérature zoologique. Sur les Scènes de la vie privée et publique des animaux// Bestiare balzacien. P. 8).

Я стал его наследником, я был его наперсником; никто лучше меня не расскажет его любопытную и поучительную историю.

Родился он в девственном бразильском лесу, где мать качала его под сенью лиан, и совсем юным был захвачен в плен индейцами-охотниками, которые продали его в Рио-Гранде вместе с множеством Попугаев, Попугаих, Колибри и буйволиных шкур. В этой компании он прибыл в Гавр, прыгая по вантам и реям; матросы обожали его, хотя он кусал одних, царапал других и вообще учинял множество проказ; из оставленного на своей дикой родине он сожалел только о ярком и горячем солнце, под которым даже Обезьяна, самое зябкое создание после Человека, никогда не клацает зубами от холода. Капитан корабля, любитель Вольтера, назвал его Топазом в честь верного слуги Рустана — ведь мордочка у него была желтая и облезлая[1]. Говоря короче, по прибытии в порт Топаз обзавелся не только именем, но и образованием не хуже, чем у его родича Вер-Вера, который своими речами приводил в ужас монахинь; в лексикон Топаза входили слова даже более крепкие, поскольку он выучил их не на реке, а на море[2].

Во Франции он переменил столько хозяев, что, пожелай мы пересказать их истории или изобразить их характеры, Топаз легко мог бы предстать новым Ласарильо с Тормеса или новым Жиль Бласом[3]. Скажем лишь, что обезьянье отрочество Топаз провел в Париже, в очаровательном будуаре на Новой улице Сен-Жорж, у прелестной особы, которая нянчилась с ним, обожала его, баловала и довершила образование, столь удачно начатое гаврскими матросами[4]. Он блаженствовал и жил по-царски. Но что прочно в этом мире? В один ужасный день он имел неосторожность укусить за нос почтенного старца, которого все называли господином графом и который покровительствовал очаровательной хозяйке Топаза. Покровитель пришел в такую ярость, что поставил даму перед выбором: или он, или скверная тварь; один из них должен незамедлительно покинуть дом. От бедного Топаза хозяйка не дождалась бы ни кашемировых шалей, ни брильянтов, ни кареты. Итак, приговор Топазу был предрешен, однако красавица произнесла его скрепя сердце, а чтобы скрасить вынужденную разлуку, тайком отправила своего питомца в мастерскую художника, куда вот уже три месяца ездила позировать для портрета, который по-прежнему был так же далек от завершения, как рукоделье Пенелопы.

И вот как открываются призвания! Оказавшись на деревянной скамейке вместо мягкого дивана, поедая сухие корки вместо пирожных и запивая их чистой водой вместо апельсинового сиропа, Топаз преобразился к лучшему; помогла ему в этом нужда, превосходно научающая нравственности и добродетели в тех случаях, когда она не погружает еще глубже в порок и разврат. Делать Топазу было нечего, и он принялся размышлять о своем жалком положении, столь непрочном, столь переменчивом, столь зависимом; он возмечтал о свободе, труде и славе; он понял, что для него наступил тот критический и торжественный момент, когда нужно, как говорят, найти себе дело в жизни. Между тем есть ли в жизни дело более прекрасное, более свободное, более славное, чем ремесло художника? Само Небо привело Топаза в мастерскую. И вот, уподобившись Парейе, рабу Веласкеса[5], Топаз принялся наблюдать за работой живописца и угадывать тайны его мастерства; целые дни проводил он, усевшись на верхушке мольберта и ловя каждое движение кисти; а стоило художнику отвернуться, как он сам завладевал палитрой и кистью, после чего легкими мазками повторял уже сделанную работу, кладя свои краски поверх тех, которые уже легли на полотно. После чего, гордый собой, отступал от мольберта, любовался своим творением и тихонько бормотал слова Корреджо, которыми столько раз тешили себя все бесчисленные юные гении, наводняющие Париж: Ed io anche son pittore[6].