Алиса катила впереди на своем стареньком велосипеде, держась очень прямо, прижав локти к бокам. Она говорила:
— У меня предчувствие: сегодня мы что-нибудь да раздобудем! — Вероятно, такими словами она хотела заклясть судьбу, потому что частенько мы возвращались с пустыми руками.
Еще она чертила в воздухе какие-то магические знаки, сложив большой и указательный пальцы, и я подозреваю, что в кармане у нее лежали чудотворные амулеты. Впрочем, нет, их она приберегала для более важных случаев.
— Ты не замерз? — спрашивала она. — Давай-давай, крути педали, согреешься!
Я отпускал руль, я уже давно научился ездить так, и, расставив колени, сильно жал на педали, согревая дыханием закоченевшие пальцы. Туман понемногу рассеивался, воронье тучами носилось над полем.
— Похоже, это съедобно, — бормотала Алиса, с интересом глядя на птиц. — Только, наверное, жестковато. Разве если сварить…
Пища стала основным предметом наших разговоров, и я тоже подумывал о том, что похлебка из вороны с брюквой или земляными грушами, наверное, совсем не так уж плоха.
— А ну-ка, давай попытаем счастья на этой ферме!
Мы входили во двор, где злющие псы с глухим рычанием окружали и обнюхивали нас. Нужно было стоять неподвижно и говорить, успокаивая их звуком голоса. Мы и этому со временем научились.
Женщина в сабо и в фартуке приоткрывала дверь.
— Не найдется ли у вас немножко масла или несколько яиц? — вежливо спрашивала Алиса.
— Ах ты господи, да ничегошеньки не осталось!
— Может, хоть литр молока…
— То же самое, ни капли!
— А картошка? Или немного зерна?
— Да нету, ей-богу, ничего нету, горемыки вы мои!
Иногда ответы были еще короче, а случалось, что дверь просто захлопывалась перед самым нашим носом. Да, они особенно не церемонились, эти крестьяне! Но ведь мы были не первые и не последние, кто обивал пороги ферм: просители шли с утра до вечера, и хозяева уже устали говорить «нет» и слышать весь день рычание своих собак.
Надо было обойти десяток, а то и дюжину ферм, чтобы раздобыть каких-нибудь три яйца или килограмм зерна, которые нам швыряли, как милостыню, хотя за все приходилось платить бешеные деньги. Вот когда крестьяне взяли великий реванш над городскими, которые до войны глядели свысока на это «грязное мужичье, копавшееся в навозе». Теперь, когда мы голодали, эти мужики стали хозяевами положения, и некоторые из них не лишали себя удовольствия дать нам это почувствовать.
Но вот из продажи почти исчезли резиновые изделия, и для нас дела пошли чуть получше. Рабочие на заводе имели возможность раздобыть несколько шин второго или третьего сорта, а иногда даже парочку резиновых сапог. В цехах начали понемногу поворовывать: свернутую шину выносили под юбкой, резиновую камеру — в сумке, в которой носили обед. Труднее было вынести сапоги, это удавалось редко.
И теперь, вместо того чтобы наивно просить за деньги немного масла, мы кричали фермеру:
— Вас велосипедные шины не интересуют?
Тот сразу же смотрел на нас другими глазами.
— Может, и интересуют, — отвечал он осторожно. — Дайте-ка глянуть!
В этих случаях нас даже впускали в кухню. Крестьянин внимательно разглядывал, взвешивал на руке, чуть ли не обнюхивал шину, а затем начинался долгий и ожесточенный торг.
— Я хочу за нее полтора кило масла!
— Ну, это многовато! Я даю вам килограмм.
В конце концов сговаривались на килограмме с четвертью. Хозяин спускался в свой погреб, казавшийся мне пещерой с сокровищами, и появлялся оттуда нагруженный продуктами. Иногда он даже угощал нас стаканчиком сидра.
Мерно тикали стенные часы, горьковато пахли горящие в печке дрова, сквозь мутные стекла, засиженные мухами, я видел хлев и амбары.
— А пару резиновых сапог вы мне не раздобудете? Сорок четвертого размера?
— Может, и раздобуду. Обменяете на зерно?
— Ну что ж, постараемся.
Таким образом всю зиму мы были обеспечены зерном. Это было в сорок третьем году, стояли ужасные морозы, накрепко приковавшие баржи к берегу замерзшего канала. Немецкие часовые возле своей Kommandantur были обуты в огромные меховые сапоги, в которых ноги не сгибались, словно в гипсе, и смена караула, которую мы поджидали, выходя из коллежа, выглядела как балет роботов.
Зерно приходилось молоть в старой кофейной мельнице, зажимая ее между колен. Это была долгая, нудная работа, занимавшая все наши вечера. Потом моя мать выпекала в печке тяжелый, темный хлеб, который с трудом можно было разжевать. Снега наметало все больше и больше, а так как в то время много говорили о России, где увязала в сугробах немецкая армия, я воображал, будто тоже очутился в степи, раскинувшейся между лесом и рекой. У меня были санки, и мы вместе с визжавшей Сильвией скатывались вниз по склону карьера.
Именно в эти военные годы наши огороды сотворили чудо. Повсюду, куда ни глянь, люди усердно вскапывали землю, исчезли даже редкие островки петуний и герани, уступая место картошке. Имея кое-какие овощи, кур, кроликов да еще жалкий рацион, выдаваемый государством, мы могли хоть как-то прожить; а вот парижане — те голодали по-настоящему и по воскресеньям буквально осаждали деревни.
Мы же в эту годину бедствий довольно быстро вновь обрели свои прежние крестьянские замашки, которые лишь слегка притупились в нашей памяти за годы заводской жизни. Жить скупо и экономно, топить печку всем, что попадется под руку, ничего не выбрасывать, ибо все может пригодиться, — конечно, нас вынуждала к этому необходимость, но я чувствовал, что под внешне выказываемым недовольством, под всеми этими охами и ахами скрывалась какая-то тайная радость.
Глухими ночами во время затемнения, когда на улице ни фонарей, ни прохожих, средоточием каждого дома, казалось, была единственная тусклая лампа, к ней сходились все его обитатели, сидя за спущенными черными маскировочными шторами, за крепко запертыми дверями. Мне чудилось, будто лес двинулся и пошел на нас, окружил со всех сторон, и я не был бы удивлен, услышав на улице вой волков. Но нет, не волки, а только немецкий патруль время от времени маршировал мимо наших окон, гремели сапоги, постукивали о пояс приклады автоматов, невнятно звучала чужая речь, мало-помалу удаляясь от дома, и вновь повисала тишина.
В сущности, война пробудила в нас от века заложенное неодолимое стремление к автаркии, к своему обособленному хозяйству, воспоминание о тех временах, когда наши предки жили только тем, что выращивали на своих жалких одном-двух арпанах земли, сами доили коров, сами строили себе жилище из местного камня и песка, мастерили нехитрую мебель, сами ткали и шили одежду, изготовляли орудия труда и отправлялись в город за покупками только в крайних случаях, когда уж никак нельзя было без этого обойтись. Их радости были в богатом урожае, в красиво вырезанной ножом палке из орешника, в уютном вечере, проведенном у камелька за щелканьем орехов да игрой с любимой собакой. А несчастья — в разливах Луары, граде, заморозках, летней засухе. Они прочно и навеки окопались в своем богом забытом углу, и это их тусклое существование было для них истинной жизнью. И удержаться на этой своей территории, пусть крохотной, удержаться вопреки всему — вот, что казалось им воплощением подлинной свободы. И это навсегда вошло в нашу кровь и плоть, особенно в семье отца; когда, бывало, дома в нашем предместье отец принимался мечтать вслух, он, разумеется, мечтал не о дворце и не о вилле на Лазурном берегу, но о домике в лесу или в деревне. Так и слышу его слова: «Всего-то одна комната с печуркой, столом и кроватью. Выше головы не прыгнешь. Одной комнаты было бы вполне достаточно. И еще садик, четыре-пять фруктовых деревьев… Вот была бы жизнь!» Он утверждал, что прекрасно прожил бы там, ни в чем не нуждаясь. Он, конечно, не читал Торо, но разделял его убеждение, что надо свести человеческое существование к самой его сути, и так же, как Торо, он собирался жить в своей хижине наедине с книгами. По всей видимости, наше присутствие его программой не предусматривалось. Впрочем, моя мать не разделяла эти его взгляды и по вполне очевидным причинам была весьма чувствительна к прелестям цивилизации. Но она позволяла отцу тешиться мечтами, справедливо полагая, что это не будет иметь никаких последствий. Отец, конечно, догадывался об этом, ибо, как и дядя Жорж, утверждал, что, если бы не женщины, мужчины до сих пор жили бы в шалашах и пещерах и были бы в душе куда счастливее, чем нынче. В его словах мне слышалась тоска дикаря по вольной жизни.
