— Продолжайте, — деловито потребовала Маргарита, — я насчет безотказности не поняла.

«Проклятье, эта птичка не отмечена в классификациях… Экспромтом тяжко сработать сразу правильно, а последний шанс ему надо дать… С рапортом пока успеется…»

— Мне. очень жаль, — вздохнул Огородников, — жаль, что приходится на пальцах объяснять: ты влип и у тебя лишь одна возможность выкарабкаться — чистосердечное признание…

— Признайся, Левушка! — простонала-вскричала Людмила с неожиданной силой. — Ради нашего сына!

— Ни в коем случае не признавайся! — заявила Маргарита. — У них целое министерство — вот пусть и работают, отрабатывают свое!

— Не боись, это он меня на пушку берет; ему все расскажи — вообще стольник будет выжимать. Да и полтинник — это слишком…

— Не слишком, — убежденно сказал Огородников, решив написать рапорт сегодня же. — Я же не один, а бумага про тебя уже вертится, — потребуются надежные люди, подписи начальства…

— Сколько же вас на мою бедную шею?! Или про меня уже и до министра дошло? Сколько же ему из полтинника выгорает?.. Слушай ты, нахал, ты мне нравишься! Давай, что ли, создадим кооперативчик по вымоганию, а то есть у меня на примете кореец-армяш…

— Гражданин Лебедев, пожалуйста, не язвите как мальчиш-плохиш, а прикиньте: сначала ограничение в пространстве и урезанный паек, затем следственные эксперименты, очные ставки…

— Ты что?! Я отдал тебе жену, отдал сына… не в моих же силах отдать тебе воздух, которым я дышу, или солнце, которое мне светит! Стыдно, такие, как ты, позорят нашу милицию! Я бы для вас дополнительную статью в законе нарисовал!

Огородников клял себя за неподготовленность и неопределенность позиции — то ли увещеватель, то ли шантажист; на Лебедева это все почему-то не действовало.

«Надо бы и на Людку капнуть, мол, в паре сварганили дельце, — тогда он заткнется, проглотит язык… Коза не считается — дура…»

«Впрочем, ясно: как ни уговаривай, чем ни пугай, для него я лишь вымогатель, то есть на равной с ним ступени; отсюда он абсолютно убежден, что органы от меня ничего не узнают… Он же честного человека и вообразить не способен!» И Огородников сказал:

— Ну ты, бык в натуре, я поговорю с родней покойного Вартана — старик умер от расстройства. Тебе это дороже обойдется… Через полчаса мы уезжаем, даю тебе пятнадцать минут.

В саду Огородников заставил себя сделать сотню приседаний, нервное возбуждение ослабло, на душе стало полегче. «Птичка-самородок попалась, мозги набекрень… Кстати, уточнить у потерпевших: не было ли у «художника» такой характерной особенности — головы не поворачивает, а лишь глазами зырк…»

Когда он вернулся в «белую залу», Людмила поникла на стуле, закрыв лицо руками, а Маргарита, насвистывая, делала дорожные бутерброды огромным кухонным ножом.

— Я вынужден считаться с тобой, — мрачно произнес Лебедев, — но справедливее будет сорок пять, соберу через три месяца.

— Через месяц, — твердо сказал Огородников. — А теперь мне нужны гарантии.

— Ха! Тогда давай и твои гарантии.

— Чудной ты малый, твоя философия отстает от передовой практической жизни лет на восемьдесят; моя информация про тебя — вот мои гарантии! С твоей цельной натурой ты бы мог реки вспять поворачивать или горы на ровном месте возводить, а у тебя все силы уходят, чтобы в своей сумятице копаться-разбираться.

Тут Лебедев, уже заметно сдавший в злобе и упорстве, сказал с пренебрежительным раздражением:

— Да ты читал Уголовный кодекс-то? Я-то аж изучил… И знаешь, что я усек в этой житейской библии? Что у нас всех — всех до единого! — следует посадить за решетку; даже на охранников народца не хватит, за границей придется нанимать, как сейчас, к примеру, строителей или технарей нанимают. Мне-то еще в детстве статьи четыре можно было припаять, эх… В общем, завтра я на тебя кляузу накатаю!.. За ложные обвинения и вымогательство. Интересненько, что эти бабы про нас ляпнут, когда их вызовут к твоему собрату-следаку?

— Я не баба! — гневно отчеканила Маргарита.

Лебедев принялся умолять о прощении. Огородников, краснея и покрываясь испариной, как-то неопределенно махнул рукой:

— Ну, будь… Извини, если что… А нам пора на родину отправляться. Рита, во сколько поезд?

Уехали они вдвоем; Маргарита вдруг решила задержаться на сутки — у Лебедева что-то температура, надо порядок после себя навести, ведь как-никак, а гостеприимством пользовались… Людмила весь путь промолчала, вся потухшая, потемневшая; наконец выдавила из себя вопрос: что это было? Зачем весь этот концерт? Огородников долго объяснял про психологию преступника, про совокупность косвенных улик… особенно доказывал, что моральный удар пришелся бы по Костьке и по Людмиле: «Вплоть до того, что возможно привлечение к уголовной ответственности»; «Это мне уже знакомо: всех можно…» — безразлично отозвалась Людмила. Огородников спросил, о чем же был ее ночной разговор с Лебедевым. Она вздрогнула и ответила лишь презрительным взглядом.

Во вторник Маргарита не появилась. Она отсутствовала всю неделю. Ее родителям пришла телеграмма: «Задерживаюсь неопределенное время». По поводу Маргариты у Людмилы на работе возникали трения.

В субботу Людмила закатила Огородникову натуральную истерику, кричала, чтобы он убирался к себе, а она бросит этот прогнивший, вонючий Серпейск и уедет к Лебедеву: «…лучше быть служанкой у него, цельного и в своем роде честного, чем изображать хозяйку и человека с большой буквы, будучи на самом деле дерьмом во всех смыслах…» В этот момент в дверь позвонили. Людмила бросилась на диван и разрыдалась в подушку. Костька испуганно жался в углу. Огородников, падавляя спесивую ярость, крупными шагами отправился открывать.

Это была Маргарита, лицо измученное, взгляд лихорадочно-испуганный.

— Люды нету? — тихо спросила она.

— Вон, в зале… празднует бабские заскоки.

— Пусть, — и Маргарита осторожно шагнула в квартиру.

Притворила, но не захлопнула дверь. Сказала:

— Лебедев умер.

— …К вечеру у него дико подскочила температура — почти до сорока двух. Я вызвала «скорую», его забрали без сознания. И получилось: у меня ни ключей, ни знакомых, дом открыт, машина на улице — и сказать-то некому! Правда, в понедельник ему сбили температуру и от бреда он очухался; врач посмотрел на меня мрачно: «Вы кто, знакомая?» — и больше ничего не сказал, но пропустил; Лебедь, бедненький, позеленел весь, глаза мутные, и щека у него почернела… Сказал мне про ключи, про тетку свою и дал письма, одно для тётки, другое — Людке, заставил поклясться, что я передам, хотя, говорит, это не к спеху, а на всякий пожарный… А глаза дикие!.. В общем, не могла я уехать: дом бросишь, а что пропадет, на меня же свалится. Во вторник набрала груш, прихожу в больницу, а мне говорят: умер — заражение крови… Я и в домоуправление, и в милицию бегала — умоляла, чтобы больница мне дала справку, чтобы телеграфировать про смерть. Адрес оказался верный, в четверг прилетела тетка; она в этом же доме живет, а в Мурманске в гостях была… Короче, покойницкий кооператив все сделал как надо, в пятницу мы с теткой его похоронили, на поминках всего человек пятнадцать было. Тетка дала мне денег на самолет, она же и справку из милиции выбила, что задержалась я по гражданской обязанности…

Огородников попросил письмо, которое Людке. Но Маргарита отрицательно покачала головой: «Только лично в руки». Тем временем Людмила успокоилась, пришла на кухню.

— Тебе. От Лебедева, — буркнула Маргарита, сунув ей довольно толстый конверт. Огородников попросил Людмилу ознакомиться с письмом сразу же, но та не захотела; он настаивал, она отказала наотрез. Он заговорил сердитыми, горячими словами, но тут уже яростно вступилась Маргарита:

— Кто ты такой? Какое ты имеешь право?

От мысли, что какой-то далекий мертвец морально сильнее его, близкого, у Огородникова потемнело на душе. Он отпихнул Маргариту и силой вырвал конверт у Людмилы.

— Тебе лечиться надо — брысь из моего дома! — с надменной гордостью сказала Людмила. Огородников знал, что перед женщинами надо всегда извиняться и что-нибудь обещать; сказал: