— Да какие у Лебедева интересы! Он же примитив! Одно время пожирал дешевые детективы, потом полез в историю…

— Ага, это что-то новенькое, а говоришь примитив.

— Собственно, не в историю, а увлекся различными историческими авантюристами и проходимцами, даже меня забивал подробностями про них, и откуда только брал… Совершенно не признавал борьбы классов и говорил, что раз в нашем обществе классов уже нет, то этот вопрос нам совсем не нужен.

— Итак, его интересовали авантюристы… А к деньгам как он относился?

— Нельзя сказать, что любил, но недостатка в деньгах у нас никогда не было. А, вот еще — он продавал копии «Девятого Бала» — очень дешево, их много было.

— Он и живописи касался!.. Кстати, Люда, а почему бы тебе не вернуться в аспирантуру? Распишемся, обживемся — и вперед, дерзай, историк!

— Нет, я не хочу играть роль умкой женщины, когда полным-полно забот о муже и о детях.

У Огородниковых их ждали, Брат Анатолий взглянул на Людмилу так дружелюбно, что ей сразу полегчало. Матушка суетилась на кухне; Людмила бросилась помогать, но ей, как невесте, не позволила жена Анатолия. Людмила видела: мать переживала за сына, который берет жену с ребенком. И хотелось сказать: «Ваш — наш! — Геннадий такой уж человек, что Костик не станет ему обузой; будь я одна — так иногда кажется, — он бы не предложил законный брак. А жена брата мужа — как это, свояченица?..» На кухню пришла беспардонная Ритка и объявила:

— Вот место, где живет хозяин.

Людмила с укором посмотрела на нее.

— А что? — не унималась та. — Спит он в проходной комнате, а там ведь не проживешь.

— Анна Васильевна, пожалуйста, не обращайте внимания на мою подругу, просто она математик, — сказала Людмила.

— Я людям не судья. Сами взрослые, ваша и жизнь, — сказала Анна Васильевна.

За столом все старались, чтобы было подружней, подомашней, но Людмила только больше смущалась — из-за Огородникова, его явно что-то тяготит последнее время, и из-за Ритки, которая держится слишком шумно, бесцеремонно, и вдобавок к ней липнут Костька и лупоглазенькая, льноволосекькая Наташа, дочка Анатолия и… и жены брата жениха.

— Людмила, а помнишь, я говорила, — ляпнула вдруг Маргарита, — что у Костьки способности к математике? Так вот: что-то они испарились; туповатый он стал, концентрироваться разучился, явно сдал. Это, наверное, на югах батюшка его подпортил.

— Ребенок как ребенок, — сухо отвечала Людмила, пытаясь тоном осадить Ритку и пугаясь, что теперь вроде бы надо объяснять «про батюшку».

— Я могу спорить, что он стал туповат! — горячилась Маргарита: — Ну-ка, ребятки, что вы там калякаете?

— Мы рисуем, — не отрываясь, отвечал Костик. — Я — море, а она — человечков.

— Надо говорить не «она», а «Наташа», — одернула сына Людмила.

Между тем Геннадий Акимович размышлял, что «художник» наверняка подпаивал малыша либо снотворным, либо еще чем, чтобы отключить сознание и память, — этим и объясняется потеря математических способностей Костьки, если, конечно, это все не придумано Маргаритой. Впрочем, она специалист… Да, но домыслы специалистов еще обманчивее, солидная теоретическая база больше впечатляет… «Браво! — воскликнула вдруг Маргарита, демонстрируя Костькин листок. — Гениальный рисунок! Изображено все побережье, дорога кругами, море-солнце и даже дождик и автомат с газировкой! Прекрасная, концентрированная абстракция! Способности возродились, ура!» Костька тоже закричал «Ура!», а заодно перекувырнулся на диване и получил за это шлепок, — Людмила сердилась и на него — стал центром разговора; и на Огородникова — насупился, примолк на весь вечер; и на себя — не умеет сразу понравиться свекрови.

Братья курили на кухне.

— Что-то не слишком ты весел на своем первом семейном празднике? — поддел Геннадия Анатолий.

— Скажи ты, прокурор, имею ли я право фактически допрашивать ребенка? — спросил тогда Геннадий. — Я же просто подавлю его личностью и навяжу ему ту информацию, которая мне нужна для моей версии!

— Версии приходят и уходят, остаются протоколы. Ты можешь ошибаться в чувствах и исправлять ошибки, но если ты ошибешься в доказательствах — это твой профессиональный провал, — гладкоречиво сказал брат, невольно подчеркнув превосходство своего очного.

Поздно ночью Геннадий Акимович выпросил у Людмилы «полистать» ее старые аспирантские записи — «те, что читал твой дорогой». Там среди прочих выводов крупным шрифтом писалось, что личность своей деятельностью и социальной направленностью всегда выполняет лишь роль носителя-проводника противоречивых общественных процессов, то есть борьбы классов. «…История дает множество примеров и доказательств того, что социальный эгоизм личности — даже в самых индивидуальных и преступных своих проявлениях, — есть конкретная форма борьбы антагонистических классов. В обществе бесклассовом социальный эгоизм имеет характер саморегуляции общества, способствует разрешению неантагонистических противоречий. Социальный эгоизм и формы его проявления взаимосвязаны с индивидуальными качествами субъекта — чем он ярче и организованнее, тем существеннее его роль в объективных общественных процессах независимо от того, на каком полюсе противоречия выступает субъект, положительном или отрицательном…»

Геннадий Акимович заснул с ощущением, что он сам как социальный субъект является лишь формой проявления каких-то противоречий. Спал беспокойно, словно противоречия эти шевелились в нем.

«Что же в нем абстрактно главное?» — с таким вопросом-сверхзадачей, достойной Маргариты, проснулся Огородников. Итак, со слов Людмилы деньги не любил, но делать умел… — женщины в этом смысле весьма точно определяют своих… партнеров по жизни. Чертовы деньги, растекаются как вода, а уже и свадьба не за горами…

— Вообще-то пляжный спасатель всегда мог подзаработать, — сказал он Людмиле, которая все еще нежилась в постели. — Грузчиком, извозчиком, раз машина есть, или еще кем; а вот как следователю подзаработать?

— Ой, ради бога, я тебя и без денег люблю, — пробормотала сквозь сон Людмила.

— Правильно делаешь! — одобрил Огородников, улыбнувшись: — Я — парень хоть куда! Да ведь мы с тобой одного поля ягодки; вот исчезнут правонарушители, знаешь, в кого следователи переквалифицируются? В учителей! Будут со школьной скамьи предупреждать преступность.

— Ой, не смеши! Во-первых, правонарушения не исчезнут; во-вторых, ни один ребенок не собирается в преступники!

— Ты права, конечно, однако есть и детская преступность, и в молодежной среде она велика. Да, я понимаю, что не доживу до полного искоренения преступности. Но такая эра обязательно придет, иначе бы мой труд не имел абстрактно главного смысла.

— Ты прямо по-Маргаритиному заговорил, то есть это не ты, а твой профессиональный эгоизм говорит; ведь вам, следователям, чем больше преступлений, тем выгоднее, — это и есть социальный эгоизм касты или ведомства.

— Ну, про выгоды ты ошибаешься, никто не считает, сколько нервов я трачу… И не могу не тратить — на суд же идут люди, судьбы, сама жизнь человеческая. Все, переступившие закон, должны предстать перед судом — это моя святая обязанность; тогда остальные смогут спокойно строить коммунизм.

Людмила занервничала: неужели ее Огородников не чувствует, что сама по себе трата сил и нервов ничего не значит; важен даже не результат деятельности, а как минимум последствия этого результата. А может, он покрывает привычной фразой свою черствую, недоразвитую душу? Он вообще последние дни не в своей тарелке — жалеет о холостяцкой свободе? Сам потянул в загс, а теперь стыдится, что чувствует обузу, что не любит чужого ребенка?.. Но ведь он совсем не такой! Или она ошиблась? Тяжка роль ошибающейся, но совсем уж безнадежно тосклива роль одинокой, никому не нужной… И она расплакалась:

— Ну в чем виноваты мы с Костькой? Почему ты в душе не с нами? Ну не молчи, не отводи глаза как обиженный глухонемой!..

Неискренними, ненатуральными показались Огородникову эти слезы и слова. А Людмила ударилась в жаркие доказательства: ей-то хватит того, что есть, но ведь Костику нужна мужская рука, нужен отец; тот папа в свое время насмехался над всякой заботой, презирал роль няньки и утверждал-клялся, что, чем больше заботы, тем больше шкурничества, мол, забота нянькам — чтобы три шкуры драть…