— Послушайте, доктор. Перестаньте печься о судьбах всего человечества. Подумайте о себе.

— Господин рейхсфюрер, — Керстен загородил собой дверь, — помните, полтора года назад вы показали мне отчет о болезни фюрера? Вы же как никто другой знаете об истинном положении вещей! Да для него самого сейчас лучше умереть! Адольф Гитлер давно уже представлял собой живой труп. Взгляните же на происшедшее с этой точки зрения, прежде чем запустить машину по уничтожению людей, которых вы хотите объявить предателями!

Гиммлер оттолкнул доктора:

— Керстен, единственное, в чем вы правы, так это в том, что фюрер сейчас действительно живой труп. И кто-то за это должен ответить. Так что исполнить то, о чем вы просите, невозможно. Машина уже запущена. Теперь ваша задача — не угодить под ее шестеренки.

И все-таки Мюллер напился. Стресс дал о себе знать. Впрочем, внешне это никак не проявлялось.

Все утро в его кабинет стекались звонки об обстановке в Берлине. В целом картина оставалась спокойной. Единственное, что могло бы обеспокоить, это обстановка на Бендлерштрассе, но и та находилась под контролем.

В двенадцать часов дня к нему заглянул Кальтенбруннер. Любимец Гиммлера молча устроился в кресле напротив и попытался сконцентрировать осоловевший взгляд на галстуке подчиненного.

«Опять набрался», — догадался Мюллер.

— Хайль Г-гитлер, г-господин группенфюрер. — Действительно, язык с трудом подчинялся руководителю службы безопасности.

— Хайль. — Мюллер не стал озвучивать звание шефа, посчитав, что достаточно с него и краткого приветствия.

— Я не вижу на вашем галстуке Железного креста. — Кальтенбруннер попытался ткнуть в нужное место пальцем, но рука, ослабев, безвольно упала на стол. — Ч-честно заработанного в-вами Креста…

— Я не папуас, чтобы носить на шее безделушки.

— Высший орден рейха — для вас безделушка?! Мюллер, я вам завидую. Такие речи может себе позволить только человек из касты неприкасаемых. Группенфюрер, вы уже стали неприкасаемым? Ах, да, вы же теперь вхожи в кабинет рейхсфюрера. А там, глядишь, и в кабинет самого фюрера дорожку протопчете.

— Вы пьяны. И несете полную чушь.

— Да, я пьян. А вы — карьерист, Мюллер. — Кальтенбруннер замолчал. Группенфюрер понадеялся, что на том разговор и закончился, но шеф неожиданно продолжил: — А ведь вы ненавидите нас, национал-социалистов. Ненавидите! И пытаетесь скрыть это. Но — неумело. Уж я-то вас раскусил, Мюллер! И хоть я не Гейдрих, который привел вас в РСХА, но и не глупый теленок, как вам кажется. — Шеф перегнулся через стол, и Мюллер чуть не задохнулся от перегара. — Мне потребуется всего месяц, чтобы раскусить вас окончательно. Запомните, Мюллер, всего один месяц!..

Шеф службы безопасности, с трудом передвигая ноги, покинул наконец кабинет.

Мюллер с отвращением посмотрел на место, где тот только что сидел, выдвинул ящик стола и снова достал водку. «Черт, — подумал он и перекрестился, — нужно было придумать себе алиби. Взяться утром за какое-нибудь дело, провести пару-другую допросов… А то ведь если спросят, чем занимался весь день гестапо-Мюллер, — что ответишь? Сидел с утра в кабинете и полдня хлестал спиртное? Хорошенькое алиби… Однако почему нет сообщений?» Мюллер с отвращением посмотрел на бутылку и… едва успел сунуть ее обратно в стол. Ибо на пороге опять возник Кальтенбруннер.

— Вы мне что-то не успели сказать? — съязвил Мюллер.

— Бросьте. Только что звонил Гиммлер. На фюрера совершено покушение. Прямо в Ставке. Во время совещания взорвалась бомба. Убиты пять человек. Фюрер в очень тяжелом состоянии. Я вылетаю в Растенбург. Вы остаетесь вместо меня. До особого, личного распоряжения рейхсфюрера всем приказано соблюдать молчание. Хайль.

Дверь захлопнулась. Мюллер прикрыл глаза: «Началось…». Не глядя, он вновь достал бутылку, но на этот раз сразу поднес ее горлышко к губам. Задержал руку, открыл глаза, посмотрел на свое отражение в зеркале, спросил:

— За что пьем, папаша Мюллер? — И сам себе ответил: — За будущее. Каким бы оно ни оказалось.

Через пять минут начальник политической полиции проверил личное оружие, поднял на ноги руководителей отделов и приказал объявить полную боевую готовность. На все вопросы о причине сбора отвечал односложно либо расплывчато: быть готовыми ко всему, ждать особых распоряжений и т. п.

Как только ему доложили, что все люди на месте и готовы к выполнению задания, Мюллер набрал номер телефона рейхслейтера Бормана.

Шталь распахнул дверь тренажерного зала, прошел в боксерский уголок.

Курков, обнаженный по пояс, обрабатывал короткими резкими ударами боксерскую грушу. Пот струился по его телу, отчего верхняя часть форменных брюк потемнела.

Капитан поморщился:

— Господин Курков, вы в зале один, а ощущение такое, будто вас, русских, здесь с десяток.

Груша молча принимала на себя удары. Ноги пружинисто танцевали перед снарядом. Руки наносили жесткие удары. Зубы стиснуты — лезвие не просунешь.

— Курков, да оставьте мешок в покое, мне нужно с вами поговорить.

— У меня еще двадцать минут занятий, — процедил, не оборачиваясь, Курков.

— Что ж, я подожду. А вы пока подумайте над ответом на мой вопрос: кто такая Берта?

Курков чуть не пропустил удар.

«Левой! Теперь правой! — начал он отдавать команды самому себе. — Откуда ему известно о Берте? Последние два дня я не выходил из казармы. А он выходил. Дважды. Неужто вычислил старика? А выбивать признания фрицы умеют…»

— Вы, Курков, теряетесь сейчас в догадках, как я узнал про Берту? Я прав?

— Нет. — Сергей взял скакалку. — Я сейчас думаю только о тренировке. В отличие от вас.

— Странный комплимент.

— А это не комплимент. Мне приказывают — я выполняю. А думать — прерогатива начальства. Вы вот уже выбились в начальники — значит, имеете право думать.

— Перестаньте махать веревкой, господин Курков. В глазах рябит. — Шталь присел на скамью. — Однако вы редкая сволочь, Курков. Я-то ведь бил вас по лицу рукой, а вы меня — ногой. Как балерина. Не по-мужски. Кстати, что вы мне тогда сказали по-русски?

— Пожелал вам скорее встать на ноги.

— Не верю. — Шталь открыл клапан кармана и стал из него что-то доставать. — Я, конечно, не знаю вашего языка, но зато хорошо знаю немецкий. — В руке капитана как бы сам собой развернулся лист бумаги. — И, как выяснилось, не только я. — Шталь опустил глаза и выразительно прочитал: — «Молюсь за упокой отца моего и его сестры Берты». Знакомая записка, Курков, а? Правда, лично я нашел в ней для себя несколько странных моментов. Во-первых, наш русский друг, оказывается, великолепно владеет моим родным языком. И не только разговорным. Во-вторых, у него, опять же как оказалось, была тетя по имени Берта, но он о данном обстоятельстве забыл почему-то в своей анкете упомянуть. В-третьих, стоило лишь ему оставить поминальную записку перед иконой Плачущей Магдалины, как спустя некоторое время к нему подошел незнакомец, и у них состоялся разговор. Пусть короткий, но наверняка важный. Я прав, господин Курков?

— Вам виднее, — Сергей изобразил кривую усмешку. — Хотя, господин капитан, вы только что, выражаясь высокопарно, оскорбили меня подозрением. Я, конечно, понимаю, что вы ненавидите меня. Потому, видимо, вам и доставляет удовольствие придумывать обо мне всякие глупости. Однако если у вас на руках имеется фактаж, передайте его лучше господину штурмбаннфюреру. Он быстрее разберется, что к чему.

— Курков, не прикидывайтесь идиотом! Вы прекрасно знаете, что Скорцени находится сейчас на пути в Вену и что я, следовательно, не могу поделиться с ним своими подозрениями. Но не торопитесь радоваться: в Германии всегда найдутся люди, которых заинтересует моя информация.

— Имеете в виду гестапо?

— Угадали.

Курков отложил скакалку и начал обтираться полотенцем, одновременно продолжая пикировку:

— И что, господин капитан, вы им предъявите? Мою записку? Да, ее действительно написал я. Кстати, а почему вы не обратили внимания на мои усердные занятия немецким языком здесь, в школе? Или следить за мной вне казармы значительно интереснее, нежели в учебном заведении? И откуда, кстати, у вас поминальная записка?