Мужу я сказала, что мне нужно съездить к брату. Несмотря на то, что он разозлился из-за того, что я покидаю его на неопределённый срок, он сказал, что понимает. Поверил ли он мне? Вряд ли. Однако, положился на меня.

— В последний раз, — шепчу я, действительно страшась того, что собираюсь сделать. — Где она?

Кадык его дёргается, и он закрывает глаза.

Я подхожу к камину и ворошу угли. Ранее я положила туда кочергу вместе с набором ножей и всяких колышков.

Я беру прихватку, потому что металлическая ручка кочерги стала слишком горячей.

Он так таращит на меня глаза, что кажется, будто в них вот-вот лопнут кровеносные сосуды.

Кочерга выглядит наиболее подходяще. Думаю, она сможет быть эффективной, в том числе, и как инструмент устрашения. Надеюсь, что, если понадобится, смогу ею воспользоваться. До этого я никогда намеренно не причиняла физическую боль человеку. Тем более, кочергой.

Мне всё равно нелегко забыть про то, что куча вонючего коровьего навоза на кровати является человеком, но я делаю над собой усилие. Я представляю себе лицо дочери и понимаю, что справлюсь.

Тем не менее, причинять боль, даже такому, как он, это особый случай.

Хотя… закрыв глаза, я могу представить себе, как он вытворяет ужасные вещи с моей ни в чём не виновной дочкой. И, неожиданно, о причинении боли становится думать гораздо легче.

— Последняя попытка, — говорю я, останавливаясь в футе от него.

Он сильно трясёт головой, однако я не расцениваю это, как готовность к сотрудничеству. Это больше похоже на «нет», выкрикнутое в кляп.

Знаю, что ему не вырваться; путы трижды надёжно обвязывают каждую конечность и сустав, тем не менее из-за того, что его колотит, мне придётся нелегко.

Я опускаю кочергу и держу её в нескольких дюймах от его груди. Чтобы избежать касания, он перестаёт трястись, съёживается и пытается вжаться в матрас.

Я сильно бью по его соску кочергой и сразу отвожу её обратно; его плоть моментально испаряется. Я потрясена тем, насколько ужасным оказалось касание… как глубоко оно проникло в грудь так, что выжгло сосок. Вонь палёных волос и сгоревшей кожи вызывает у меня тошноту.

Бандана заглушает крик, и его снова начинает колотить. Он бьётся об кочергу, которую я держу слишком близко к его телу, и появляющиеся полосы уродливых красных рубцов и ожогов похожи на безобразные татуировки.

Мне непривычна вонь жжёного мяса. Отступаю назад. Мне хочется это прекратить! Однако я напоминаю себе, зачем это всё. Гораздо сильнее меня сейчас беспокоит понимание того, что ещё мне предстоит с ним сделать. Но ведь, если он скажет, куда дел мою дочь, то сможет закончить это прямо сейчас!

Пот ручьём стекает по его лицу. Кожа на груди и соске сильно сожжена, и сочится гноем. Выглядит это ужасно.

— Где она?

Тело его дрожит мелкой дрожью, он не сводит с меня глаз и, наконец, кивает.

Я развязываю бандану, и он выплёвывает её изо рта. За этим следует продолжительный поток рвоты. Такого я никак не ожидала. Я должна быть уверена, что он не захлебнётся до смерти.

— Прекрати, — стонет он. — Прошу тебя.

— Скажи мне, где она?

— Не могу…

— Что? — такого ответа я не ожидала.

— Я попаду в тюрьму.

Я пытаюсь постичь его логику.

— Если ты не скажешь мне, где она, я убью тебя.

— Развяжи, — говорит он, его большие безумные глаза умоляют, сейчас в них видна боль. — И я отведу тебя к ней.

Схватив с буфета скотч, я залепляю ему рот. В данный момент я просто не знаю, что с ним делать. Как заставить его говорить? Я предполагала такое развитие событий, и кое-какие креативные задумки у меня есть. Меня пугает то, что я о них вспоминаю, но, если потребуется, я сделаю всё, чтобы заставить его признаться.

Я достаю из огня поварской нож. Жаростойкая ручка достаточно холодная, так что можно держаться за неё без прихватки.

Он смотрит на меня, затем зажмуривает глаза, и голова у него начинает дрожать.

Я не утруждаю себя вопросом насчёт дочери. Он либо ещё не готов к разговору, либо не намеревается говорить.

Начав с низа грудной клетки, я провожу раскалённым добела лезвием по его коже, выжигая на животе слова. Мне приходится несколько раз накаливать нож, чтобы закончить. Печатными буквами я пишу: «РАСТЛИТЕЛЬ ДЕТЕЙ». Вообще-то, получается не совсем аккуратно. Четыре строчки гласят:

РАСТ

ЛИ

ТЕЛЬ

ДЕТЕЙ

Затем, под словами, я выжигаю стрелку,

↓

направленную ему в пах.

Его кожа испещрена кровавыми порезами. Я лью воду ему на живот, но не для того, чтобы принести облегчение, а чтобы смыть кровь, так чтобы были видны слова.

Если бы у меня было больше времени (или мужества), я бы вырезала изображение дочери у него на лбу, чтобы он видел её в своём отражении до конца дней.

Кажется, он в отключке. Я проверяю и убеждаюсь, что он ещё жив. Знаю, что ни один порез или ожог не был достаточно опасным.

Он не мёртв. Он просто отрубился.

Я не трогаю его, так как не знаю, что с ним делать. Я просто хочу покончить с этим!

Знаю, что попаду в тюрьму за то, что делаю, но мне плевать. Это единственный метод узнать, как вернуть мою Ребекку.

Однако пока он не срабатывает.

Ставлю на плиту чайник, чтобы вскипятить воду для чая. Слышу снова его стоны; думаю, он очнулся. Я слегка смещаю скотч так, чтобы он мог дышать. Делаю это не из сочувствия, а просто, что он не сдох от удушья.

— Помогите… — раздаётся стон, от которого у меня стынет кровь в жилах. — Ожоги… они так болят. Пожалуйста, сделайте что-нибудь.

Что-нибудь сделать? Что бы мне хотелось сделать, так это швырнуть горячую грелку ему на живот.

— Можем прямо сейчас это прекратить, — говорю я. — Не заставляй меня продолжать.

Я близка к тому, чтобы зареветь и ненавижу себя за это. Он не стоит и слезинки. Он ведь будет думать, что я плачу из-за него.

Он пробует новый подход. Надувая щёки, он выплёвывает в меня слова, исказив лицо в безумной гримасе.

— Тронешь меня ещё раз и я убью тебя и твоего сраного ребёнка!

Изо рта у него вылетают брызги слюны вместе с рвотой.

— Слышишь, ты? — орёт он. — Я живьём сдеру с неё её вонючую кожу!

— Снимешь с неё кожу живьём?

Он затыкает рот, возможно, поняв, что говорит лишнее, быть может, задумавшись, не заронит ли он мне в голову несколько новых идей.

Однако я не собираюсь сдирать с него кожу. Это, может, и заманчиво, но у меня не хватит смелости сделать что-либо подобное.

— Что ты с ней делал? — шепчу я. — Ты… трогал её?

У него вспыхивают щёки, а лоб покрывается каплями пота; он мотает головой. И вдруг я догадываюсь, что он с ней сделал. Пожалуй, я знала это всегда, но теперь вижу в его глазах, и понимаю, что выжженная на животе надпись соответствует истине.

Я беру метлу за черенок и сую её веником в пылающие угли; связанные прутья нагреваются докрасна и начинают трещать и постреливать.

— Что ты делаешь? — спрашивает он, вздрагивая от боли. Ему не видно моих движений, а я не собираюсь ничего объяснять.

Черенок метлы не очень толстый, но крепкий.

Я достаю из шкафчика с лекарствами склянку, затем вытаскиваю из камина черенок.

— Что ты делаешь? — снова спрашивает он, на сей раз более нервно. Пот градом стекает с его лица на подушку. Грудь вздымается, а дышит он быстро и неглубоко, словно запыхавшаяся собака.

— Где она? — я открываю склянку с вазелином и густым слоем, осторожно, чтобы не обжечь пальцы, наношу его на черенок.

Казалось бы, вазелин должен был охладить дерево, но это оказывается не так. Несмотря на расплавившийся вазелин, черенок остаётся горячим, так что его приходится наносить много. Я решаю использовать вазелин вовсе не для того, чтобы смазать его раны. Думаю, что с его помощью вазелина я смогу лучше манипулировать своим инструментом и причиню больше вреда. Без вазелина дерево просто застрянет.

— Что это ты собираешься делать? — восклицает он, и я подхожу к кровати.