Клетчатый, осторожно приобняв Кузовникова за плечи, вел его к диванчику у дверей. Директор департамента так и не поднял головы. Руки его все еще висели плетьми, кисти побалтывались при спотыкливой неуверенной ходьбе. Двигался он так, словно тело его онемело и едва-едва ему подчинялось.

Парень аккуратно усадил Кузовникова на диван – как усаживают большую куклу. Чиновник сразу же обмяк, сильно согнувшись вперед, уронив голову подбородком на грудь.

– Есть! – проговорил клетчатый. – Ну, кажется, без эксцессов у нас обойдется…

Военный на секунду обернулся к нему, опустил руки.

– Сплюньте, Комиссар… – буркнул он сквозь усы. А в адрес отцов города добавил: – Поднимаем стулья! Рассаживаемся за столом! Не шумим! И на этого не оборачиваемся!

И вложил пистолет обратно в кобуру.

Пока чиновники безропотно и молчком выполняли приказания военного, парень снял с себя темные очки, обнажив водянистые маленькие глазки. И, присев на корточки перед недвижимым Кузовниковым, попытался очки эти надеть ему на склоненное к самым коленям лицо. Хоть и действовал парень с привычной ловкостью, эта операция удалась ему только со второго раза. Уж очень неудобно сидел директор департамента. Надев очки на чиновника, клетчатый выпрямился и отступил на пару шагов.

– Ну что, господа? – ухмыльнулся парень. – Пришло наконец время вас поздравить с…

– Да погодите вы поздравлять! – проворчал военный. – Куда вы постоянно торопитесь-то?

Парень снова хмыкнул.

И тут Кузовникова точно огрели сзади невидимым хлыстом.

Тело его, сложенное на манер перочинного ножа, резко распрямилось. Сползая вниз, он задергал руками и ногами – беспорядочно и неестественно. Это не походило на конвульсии. Это было похоже на… как будто кто-то очень сильный, безумно торопясь, влезал в комбинезон, имеющий форму и вид человеческого тела.

Клетчатый, мигом очутившийся за спинкой дивана, навалился на чиновника сзади, обхватив его за плечи. С мотнувшейся головы Кузовникова слетели очки. Усач в военной форме, страшно выругавшись, прыгнул за ними, поскакавшими по полу, ловя их, как выброшенную на берег рыбу.

Движения Кузовникова становились все мельче и слабее. Он дернулся еще несколько раз. И затих. Тело его снова обмякло, но голова держалась прямо. Глаза, широко распахнутые, ненормально расширенные, смотрели перед собой. Впрочем, это были уже не глаза в привычном человеческом смысле.

За быстро мутнеющей роговицей закипала снизу матовая чернота, жадно пожирающая белки, подбирающаяся уже к зрачкам…

– Очки! – запоздало заорал парень.

Военный, приблизившись к дивану бочком и старательно глядя в сторону, вслепую, но точно и быстро водрузил на нос чиновника темные очки.

– Вот теперь – все, – выдохнул усач. – Почему вы его сразу не зафиксировали?! – зарычал он на клетчатого парня. – А если б что не так… все опять сначала начинать, да?

– А ну-ка, тон смени, полковник! – негромко, но как-то очень внушительно потребовал парень, звякнув колечками в ушах. – Нервы нервами, а забывать, с кем и как ты разговариваешь, – не надо…

– Слушаюсь, шеф, – пробормотал усач.

Раздался громкий деревянный стук. Притихшие было чиновники перепуганно загомонили и повскакивали со своих мест.

Все, кроме городского прокурора Ареньева, который подобно поверженной статуе лежал теперь на полу ровно в той позе, в которой сидел на стуле.

Парень в клетчатом пиджачке с досадой цокнул языком.

– Сказано вам было, придуркам… – заворчал военный, шагнув к одеревеневшему прокурору. – Не смотреть на этого! Инструктаж для кого проводился, а? Для Пушкина?

Присев над Ареньевым, военный достал из нагрудного карман кителя шприц с небывало толстой иглой. Размахнулся и изо всех сил воткнул шприц в плечо прокурора как нож.

– К утру должен очухаться… – констатировал он, поднимаясь. – А вы чего суетитесь? Всем сесть!

– Садитесь, господа, садитесь! – присовокупил клетчатый. – Больше уж точно никаких эксцессов… – Покосившись на усача, он усмехнулся: – Больше никаких эксцессов не будет, я обещаю.

Отцы города повиновались беспрекословно, как первоклашки.

А директор департамента образования Кузовников снова пошевелился. Но на этот раз движения его были не хаотичны, в них чувствовалась осмысленность. Он медленно поднял правую руку, согнул ее в локте и вдруг резко, точно не рассчитав силы, крутанул кистью… Хрустнув, та мертво повисла. Директор департамента, кажется, не почувствовал никакой боли. Опустив руку, он согнул в коленях и выпрямил ноги – с той же конвульсивной порывистостью – так, что с левой ноги слетел ботинок.

– Тихо, тихо! – заторопился клетчатый, обращаясь к Кузовникову. – Не все сразу! Постарайтесь не шевелиться, пока не привыкнете…

– Неудобно… – странно шелестящим голосом выговорил директор департамента образования.

– Я же говорю – не все сразу! – откликнулся клетчатый и вышел из-за дивана. – Поздравляю вас, господа! – с дурашливой театральностью поклонился он. – И позвольте мне представить вам вашего регионального спецконсультанта!

Военный подошел к нему. Теперь они стояли по бокам от замершего на диване тела. Причем усач держался с явно несвойственной ему торжественностью.

И тот, кто еще совсем недавно был чиновником Кузовниковым, прошелестел с едва угадывающейся вопросительной интонацией:

– Начинаем работать?

Полностью раздетого, его впихнули в промозглый мрак и запретили говорить и шевелиться. Он отдавал себе отчет в том, что ослушаться запрета нельзя, но и оставаться в полной неподвижности тоже не мог – от холода била дрожь, он закоченел и беспрерывно трясся. Под босыми его ногами ощущались мелкие камешки.

Долго, очень долго давила его темнота. Пока внезапно не вспыхнул яркий свет, открыв для него окружающее пространство.

И он увидел, что находится на краю большой и глубокой круглой ямы, откуда несет каким-то резким химическим запахом. И он вовсе не один здесь. Их пятеро, беззащитных голых людей, расставленных вокруг этой ямы, на самой кромке обрыва в черноту.

Тот, кто стоял напротив него, на другой стороне, был высок и необыкновенно, изможденно худ – видно, безжалостный недуг высосал его до сухих костей. Лысая голова, похожая на череп, бессильно клонилась на грудь с резко выделяющимися ребрами, так что лица видно не было; иссушенные тонкие руки с булыжниками локтевых суставов свисали вдоль туловища; этот человек будто спал стоя.

Слева от лысого помещалась девочка лет пятнадцати. Одной рукой она неловко прикрывала маленькие, по-детски еще острые грудки, другая же ее рука опускалась к едва опушенной промежности. Глаза девочки были закрыты, а губы, опухшие от долгого плача, чуть заметно дрожали. Большое и безобразное, поросшее грубым волосом родимое пятно закрывало половину ее лица – будто багровая бабочка села когда-то девочке на щеку, да так и осталась там, вросши всем тельцем в кожу…

Левее девочки стоял, обнимая себя за выпуклое брюхо, обрюзгший старик. Голова его с поблескивающей в венце седых волос лысиной мелко тряслась, мокрые глазки за толстенными линзами больших очков моргали испуганно и часто.

Эти трое – полутруп, девочка и старик – были ему незнакомы. А вот четвертого, рослого сутулого мужика, поставленного от него справа, он вдруг узнал. Марк Дикий. Пару лет назад Дикий наводил ужас на всю Гагаринку, резал нещадно за любое неосторожное слово, за случайный взгляд, да и просто ради развлечения или по причине дурного настроения. Когда Марка брали, он насмерть уходил двух копов: одному голову размозжил топором, второго проткнул насквозь железной ножкой от табуретки. Говорят, при задержании в него всадили шесть пуль, а он не умер, оклемался в тюремной больничке.

Дикий, втянув голову в плечи, страшно оскалившись, сжав руки в кулачищи, хлестал по сторонам обжигающе злым взглядом. Тело его, упруго мускулистое, изрытое шрамами, испещренное корявой лагерной татуировкой, крупно подергивалось. Точно Марк отчаянно пытался стронуться с места, но неумолимая сила, держащая на краю ямы всех пятерых, не пускала и его…