Вывод второй: по одежде, оружию и аксессуарам на дворе стоит голимое Средневековье. Это я как музейщик авторитетно заявляю. Век пятнадцатый от рождества Христова плюс-минус лапоть. На пороге Ренессанса.

Вывод третий: обращение «сир»* ко мне от окружающих говорит о том, что среди них я лицо владетельное – «государь». Как минимум баннерет*, потому как золотые шпоры бакалавров* в моем нынешнем окружении встречаются. И на мне самом короткие золотые шпоры без колесика, красуются на длинных замшевых ботфортах, мешая принять удобную позу без потери ее красивости.

Махнул рукой проходившему мимо воину с мечом на поясе.

Тут же подошел, ни секунды не помедлил, но на колени не встал. Только голову склонил.

Ага… И на этом золотые шпоры. Рыцарь, значит. На колени ему невместно. Как тут обращаются к рыцарю-то… вспоминай, труп хладный, отягощенный моей душонкой.

– Кабальеро*, позови ко мне Микала, раба. – А голос-то у меня еще хриплый.

– Сей час, сир, – ответил рыцарь с новым поклоном и пошел к кострам.

Быстро я, однако, вживаюсь в «государя». Целого рыцаря построил и погнал на посылку. И что самое удивительное – он пошел. Сам пошел, а не поймал кого-то, чтобы команду передать с ускорением.

Да кто же я такой, в самом деле?

Прибежал Микал. Встал рядом с моей лежанкой на колени:

– Слушаю, сир.

– Где мое оружие? – Вот не желаю я безоружным оставаться среди таких бандитских рож.

– У вашего эскудеро*, сир.

Эскудеро? Эскудо – это щит; и еще, помню, монета такая была. Эскудеро, скорее всего, то же самое, что в Англии эсквайр*, только на Пиренеях. Щитоносец, значит. Или как нам привычнее – оруженосец*. Хотя это не совсем адекватно. Щитоносец – это не тот, кто за рыцарем таскает щит, а тот, который имеет право на щите носить свой дворянский герб, а до рыцаря не дорос.

– Как зовут эскудеро?

– Филипп, сир. Дамуазо* Филипп де Фларамбель. Он гаск* из кондадо* Фезансак. Приуготовляется к принятию сана кабальеро.

– Зови его. Вместе с моим оружием.

Убежал пацанчик куда-то влево от костров, смешно подбрасывая голени.

Тем временем совсем стемнело. Луна еще не взошла. Только костры ярко выделялись на поляне. И на их фоне люди казались плоскими, как бы вырезанными из фотобумаги черными фигурами. Но ходили они мало. В основном сидели вокруг костров и занимались каким-то рукоделием. Мне отсюда подробно не видно. Предусмотрительно положили меня в сторонку, чтобы никому не мешал. Усмехнулся: выражение «подальше от начальства – поближе к кухне» не в наш век родилось. А я вроде как за начальство здесь, несмотря на возраст этого тела.

Не прошло и пяти минут, как Микал привел с собой другого юношу одного с ним роста, но более узкого по фигуре. Брюнета. Кареглазого. Без растительности на лице. С волосами до плеч. В традиционном берете. Для разнообразия – без перьев.

Микал встал на колени. А вот его спутник рядом опустился только на одно колено. Но оба одинаково склонили головы. Надо отметить, что выдрессировали их неплохо тут.

– Филипп, – спросил я, – ты принес мое оружие?

– Да, сир. – Голос звонкий, прямо хоть сейчас в ансамбль Локтева забирай солистом.

Он положил рядом со мной меч и кинжал.

– Микал.

– Слушаю, сир, – откликнулся раб.

– Стало темно. Принеси факел.

– Сию минуту, сир.

Пока Микал бегал за источником света я, не вынимая из ножен, ощупал кинжал.

Через мои руки музейщика за долгие годы прошло много всяких пырятельных железок самых разных стран и народов. Не надо кивать на то, что в губернских городах все музеи, считай, краеведческие. Это вы по экспозиции судите. Напомнить вам, что в экспозиции всего три процента экспонатов? И часто не самые интересные. А я и в питерском Эрмитаже стажировался три раза именно по военным железкам. И в Музее народов Востока в Москве. А уж в фондах Исторического, что в столице на Красной площади, такое было раздолье, когда его экспозиция была полностью на несколько лет закрыта в Перестройку, какого больше, наверное, никогда не будет. И на угаре интереса Запада к Горби обломился мне по случаю целый месяц в фондах музея Клюни покопаться за счет принимающей стороны. А уж там экспозиция… Целый за́мок, и все по французскому Средневековью.

Жена потом несколько лет пилила меня циркуляркой, что не смог я там зацепиться. И что даже в Париже по магазинам не ходил как положено порядочному мужу и нормальному советскому человеку. А мне интересней было в подвалах старинного замка перебирать руками штабеля мечей, шпаг, даг* и кинжалов. Сравнивать их, слушая пояснения старого музейного волка, который в этих подвалах сорок лет прожил и наконец-то дорвался до ушей такого же маньяка, как он сам.

Так вот, на ощупь у меня в руках было не орудие убийства, а парадная поделка – пыль в глаза пускать. Пусть даже имеющая художественную ценность, на которую не пожалели драгоценного металла. Понторезная штучка. С гладкими скользкими щечками рукояти и вычурной гардой. Сказать, что я огорчился, это ничего не сказать.

Пришел Микал с факелом, и мне стало хорошо видно то, что я держал в руках. Плохие ощущения только усилились. Хорошо кованого, литого и резаного золота было больше, чем того требовалось для хорошего оружия. Щечки рукояти были из полированной слоновой кости. Скользкой по определению. А уж количество плохо ошлифованных кабошонов* из драгоценных камней просто зашкаливало за здравый смысл. Больше всего было гранатов: они просто россыпями окружали крупные рубины.

Но все изменилось, стоило мне обнажить клинок. Гладкое, зеркально отполированное светлое лезвие. Больше всего это походило на изделия златоустовских мастеров девятнадцатого века. Но такого просто не могло быть, судя по антуражу моего окружения. Очень острое. Формой напоминает офицерский кортик советских времен, но шире и длиннее. Мастера, мать их ити; руки вырвать мало. Испортили такой прекрасный рабочий клинок в угоду показной роскоши.

– Толедо*? Золинген*? – отрывисто спросил я Филиппа, постукивая пальцем по лезвию, на котором не увидел никаких клейм.

– Нет, сир, – ответил вроде как мой оруженосец, – клинок ковали в горах басков, в Алаве*, а вот рукоять и ножны сработали уже в цеху златокузнецов города Тура, пока вы там гостили у вашего дяди. Ювелиры там – близ резиденции владетеля франков, искусней, чем наши.

Вот и все, что можно сказать о кинжале.

А вот осмотр шпаги меня порадовал. Точнее, не шпаги еще, а узкого меча ромбического сечения, предназначенного с силой втыкать его в сочленения сплошных рыцарских доспехов. Но и фехтовать таким клинком уже возможно, а не только рубить и пырять. А это значит, что фехтовальные школы – итальянская ли, или испанская, или какие вообще тут будут – уже на подходе. В исторических рамках, конечно. Гарда была уже классически шпажная с чашкой на крестовине и защитными дугами для кисти – мечта д’Артаньяна с Портосом. Прекрасный «меч для камзола».

Украшение эфеса меня отдельно порадовало. Я подобное видел в Московском историческом музее. Техника «стальных бриллиантов» называется. Как раз в одно из моих посещений столицы реставратор Евгений Буратов восстанавливал похожее изделие тульских мастеров времен царя Федора Третьего, старшего сводного брата Петра Великого. И красиво до чертиков – вон как играют грани в мечущемся свете факела, – и боевому применению не мешает.

– Молодец, Филипп, – похвалил я паренька. – Оружие хорошо тобой ухожено. Оставь мне кинжал, а шпагу пока прибери.

– Это эспада*, сир, – поправил меня паренек.

– Иди, отдыхай. – Я отдал ему шпагу.

Польщенный парень, поклонившись мне со шпагой в обеих руках, развернулся и шустро побежал к кострам. С охотой так побежал. Радуется, стервец, что не припахали внеурочно.

Микал все это время так и стоял рядом на коленях.

– У тебя есть неотложные дела? – спросил я его с намерением отпустить.

Парень с готовностью ответил:

– Сир, единственное мое неотложное дело – это служить вам. Все остальное может подождать. – И смотрит преданно прямо в глаза.