Подходит Онищук и с ходу начинает умничать:

– Товарищ старший лейтенант…

– Слышь, хватит, сам не устаешь каждый раз так долго меня обзывать? Давай просто, без политесов, чай, не на плацу, да и ситуация далека от устава РККА. Давай, Онищук, просто Виталий.

Разинутый рот Онищука был похож на Атлантический окиян.

– Политесы?

– Короче, называй меня Виталий, а то пока ты меня по моему званию длинному, как китайская стена, обзываешь, я успеваю забыть, кто ты. Понял?

– Хорошо, товарищ старш… ой, Виталий, ты зачем так с ребятами обошелся? Они и так помучились, повоевали, опять мучились в окружении, шли, а ты?

– Послушай, вот ты знаешь такое слово как «бдительность»?

– Да ладно, Виталий, свои они. Видно ведь.

– Так вот: насчет бдительности… Ты знаешь, у немцев есть такое подразделение «Бранденбург», причем целый полк.

– Ну и что? У них этих полков, как у Барбоски блох.

– Так этот полк – полк диверсантов, это раз. И они все говорят по-русски, причем очень хорошо. Они из прибалтийских немцев, из прибалтов, из белогвардейцев, ну и всякой другой шелупони, что знают русский язык. Так вот, одним из очень решающих факторов того, что немцы гонят нас, как участковый торговок, стал тот самый полк.

– И что, если немчура розмовляет по-нашему… хотя подожди, они что, в нашей форме диверсанты эти, по тылам вредят?

– Ну, ты не совсем дуб! Правильно, они мочат посыльных и любых одиночных бойцов и командиров, перерезают связь, начальство наше отстреливают и так далее. То есть нарушают целостность процесса руководства. Усек, Васек? Хотя нет, ты Петр.

– И ты думаешь, что это они? А как их поймать, ворогов-то этих?

– Самый простой путь, дай свой документ, и давай сравним с документом Ковалева.

Открываем, и что? У Онищука скрепки чуть тронуты ржавчиной, а у Ковалева ни черта, как новенькие, а дата выдачи не больно-то отличается.

– Ну, чуешь разницу?

– Та що це таке! У них что: в документах скрепки из нержавейки?

– Ну… Стой, это ж точно Хренденбурги, тащи, Петро, сюда этого «Ковалева», и побыстрей.

Да блин же! Что ж я так туплю-то?! Я ведь просто так перед Петром умничал! Надо же так! Сам пальцем в эти долбаные скрепки тычу, и до самого же не доходит, что это уже не теория, а самая распроклятая практика! Доумничал, кретин!

И тут же мы услышали несколько выстрелов где-то рядом. Опоздали! Вытаскиваю ствол, досылаю патрон, и мы с Петрухой бежим на звуки выстрелов. Подбегаем к шалашу, а там «окруженцы» завалили обоих часовых и сбежали. Один часовой еще жив, командую Онищуку, чтобы достали каждого засланца Абвера, сам склоняюсь к раненому. Тот мне хрипит, пуская кровавые пузыри:

– Они, твари, когда сидели в шалаше, один… то ли наступил другому на ногу, то ли еще чего не то сделал… И тот вроде как матюкнулся по-немецки… Сабуров хотел его вытащить… проверить… а тот Сабурова ножом, и эти наружу полезли… Ну, и я стал стрелять, а у них пистолеты… были… В меня они стрельнули… – тут у бойца ртом пошла кровь, и он умер.

Пришлось мне побежать туда, где раздавались крики и выстрелы. Вот я лох! Нет, чтобы сразу эти ксивы проверить, Хвилософ гребаный, опять еще двое погибли из-за моей тупости!..

– Петро, ложись! Эта сука там где-то засела, стреляет справа, вон – Васильева убил.

– Хорошо, вы отсюда будете постреливать, я обойду его сзади, а где остальные немчары?

– Далеко, Виталий. То есть нема. Кончились. Этот только и остался.

– Ну, все, щас я его за жабры возьму, гниду эту германскую.

И я поскакал, как молодой стрекозел весной в поисках стрекозлицы, сучонок абверовский был занят Петрухой со товарищи, и я беспрепятственно бежал на звуки выстрелов. Блин, переусердствовал я со своим лосиным бегом, у гитлерюги чуйка, оказывается, как у матерого волчары, ну или слух как у осла. Учуял он меня и свалил первым же выстрелом, да прямо в сонную артерию попал, вот ведь тварь.

Темнота…

Перемотка.

Он меня убил, а я даже не понял, где он именно был, ну разве не лох я? Теперь уже крадучись иду, научен горьким опытом, на этот раз меня голой жо… голыми, короче, руками не возьмешь. Крался я долго, минут десять, может, двадцать, ну не засекал я. На этот раз меня подстрелил кто-то из своих, блин, аж три пули на меня не пожалели, да кучно как, все в живот. Теперь я знаю, что значит адская боль. Это когда пуля в живот, а когда их три? Лежал я полчаса, мог, конечно, прервать страдания свои, но вдруг самоубийство не награждается перемоткой? Ну, нет, рана у меня смертельная, а боль можно и вытерпеть, ужасно хочется пить. Еле переворачиваюсь на спину, опираюсь спиной на ближайшее дерево, открываю фляжку и хлебаю воду. Из побитого пулями живота та самая вода выливается обратно, боже, как же больно. Тут, видимо, силы покинули меня.

Темнота…

Перемотка, наконец!

Ну, все, думаю, достаточно смертей моих, пора ж умнеть, опыта набираться, да знаний с опытом. Потому обхожу место стрельбы кругом, и иду, стараясь не шуметь, нет, умирать мне не страшно, но вот больно же будет. Короче, лучше поберегусь. Иду как безмолвный призрак, ну во всяком случае, у меня ощущение такое. Иногда прячусь за деревьями, мало ли или немчик подстрелит, или свои, а мне оно надо? И тут меж деревьев вижу его, ну да, немец мой лежит под деревом и стреляет. У, ну, постреляй сучара тевтонская, постреляй еще, сейчас магазин опустеет, и я тебе покажу, каким бывает полярный лисец (или песец?).

Жду как рыбак клёва, и вот щелкает магазин у гитлеровца, я прыжками несусь на него, и он не старается сменить магазин, а ждет меня, пригнувшись, последний прыжок, и я лечу на него. Но эта гнида успевает выпрямиться, вытаскивая при этом из-за сапога нож. Твою ж мать, как больно, ножом в живот, оказывается, больнее, чем тремя пулями. Фашист попал своим ножом мне прямо в печень, еще и повернул его, разрывая мне внутренности и особенно печень, я обречен.

В бессилии падаю, а этот нетопырь, нежить нацистская, еще прикрываясь мною, вытирает свой нож о мой китель, вот же гад. Потом фашист берет мое оружие и начинает стрелять в сторону Петрухи, а я, корчась от нестерпимой боли в животе, чувствую, что умираю. Гитлеровец видит, как я мучаюсь, знает, что я обречен, но просто наслаждается моими мучениями. Ничего. Я сейчас умру, потом мы с тобой, ублюдина, поговорим…

Темнота…

Перемотка!

Ну все, песец тебе, Абвер, я устал умирать, теперь твоя очередь. Потому я сначала отошел метров на двести вправо, потом пробежал еще метров сто и начал заходить за диверСранта (с тыла). Пригнулся, конечно, чуть не на четвереньки встал. А то на пулю от своих можно нарваться (спасибо, получал уже). Я, конечно, бессмертный, но все равно больно. А я ни разу не мазохист. Потом вообще пополз, все-таки диверсы брандергамбургеры, подготовочка у них, учует меня (два раза уже попался на эту удочку), и легким движением диверсантовой руки я превращусь в недоразумение. Ползу я и слышу, как немчик пуляет в наших, ну и наши в него – тоже. Подбираюсь все ближе. Уже и вижу его: вон, под деревом лежит. Убить его уже могу, но надо ж его живым брать. Расколоть его надо, как щелкунчик раскалывает гнилой орех, интересно ведь: кто такие и что им надо было. Не по нашу ведь душу по собственным тылам шляются. Явно, кого-то крупного вылавливают, да и отомстить треба, особенно за нож в печени. Подползаю метров на десять, практически не дышу, да и голову не поднимаю, к тому ж и наши в моем направлении нехило пуляют. Вот он, голубчик, за деревом лежит, у него «ППД»[80], сучара фашистская, видимо, у нашего бойца прихватил. Пистолька у меня уже с патроном в стволе, да и предохранялка давно откинута. Прицеливаюсь в правое плечо (почти лопатка). Бум, йес (или яволь?), попал! Рывок, подбегаю, он оборачивается и получает сапогом в челюсть – кайфуй, падла семибатюшная! Тут же упал и рядом распластался: свои чуть не подбили!