– Варвара Павловна, мы ее вчера из больницы увезли. Она не будет делать аборт.

– Черт его знает, умно это или глупо… Мы-то аборты не делали – сама понимаешь, какой в госпитале аборт…

Это она про войну, догадалась Илона.

О фронтовой молодости Варвара Павловна рассказывала редко – и все больше смешное. Ася как-то узнала, что корректурская начальница была боевой подругой какого-то полковника, лет на двадцать себя постарше, так что этот полковник после 9 мая 1945 года не к жене с детками поехал, а остался с Варварой Павловной. Ему она и родила двоих сыновей, а потом он умер – дали себя знать старые раны. Ну и возраст – шестидесятилетний мужчина казался молодым корректоршам дряхлым старцем.

Вошла Лида.

Она была одета очень аккуратно, шиш на макушке – неестественно гладок, юбка – отутюжена.

– Здравствуйте, Варвара Павловна, – сказала Лида. – Здравствуй, Регина.

Посмотрела на Илону и добавила, явно с тайным смыслом:

– Привет, Илона.

После чего в большой корректорской случилось двухминутное молчание. Языкастая Регина воздержалась от вариаций на тему «плодить нищету». Варвара Павловна, очевидно, хотела поговорить с Лидой наедине. А Илоне вдруг стало сильно не по себе. Вытащив Лиду из больницы, она вмешалась в Лидину судьбу, она приложила руку к рождению ребенка, который пока еще никому не нужен. Варвара Павловна правильно сказала: «Черт его знает, умно это ли глупо».

Ворвался Рома:

– Здрасьте-извините-опоздал!

– Балбес ты, – сказала Варвара Павловна. – Марш за гранками!

Рома постоял в дверях, обводя взглядом всю смену: Варвару Павловну за столом, монументальную и неуязвимую, Регину в модном джемперке с люрексом, Лиду – еще не снявшую дешевое пальто с коричневым фальшивым мехом, Илону…

Во взгляде был вопрос: ну, что тут у вас? И вопрос адресовался лично Илоне.

Рома ей нравился – он напоминал одноклассника Сережу: такой же маленький, тощенький, постоянно готовый всем услужить; он даже домашние задания делал, кажется, лишь для того, чтобы всему классу было, у кого списывать. И он был забавный – шустрый и суетливый, над ним можно было подшучивать, с ним можно было договариваться насчет походов за булочками с корицей, посидеть с ним в типографском буфете Илона никогда не отказывалась – он бегал за кофе и откуда-то добывал соленые орешки.

– Я в закуток, – с тем Илона вышла из большой корректорской одновременно с Ромой.

– Как Лидка? – сразу спросил он.

– Вроде хочет оставить ребенка.

– Так ей нужно заявление писать, – сразу сообразил Рома. – На матпомощь, на комнату в общаге. Ты же знаешь, в каких условиях она живет.

– А ты откуда знаешь?

– На прошлом съезде мы дежурили до четырех утра, потом нас развозили на машине. Я этот дом видел – там, наверно, крысы водятся.

– Так она же там прописана. Если бы не было городской прописки – можно было бы просить комнату в общаге, или нет?

– Я узнаю! – пообещал Рома. – В общаге все-таки вода горячая, душевые, внизу прачечная. И это ближе, чем Лидкина Савеловка.

Имелась в виду общага при высшей комсомольской школе. Там иногда давали комнаты молодым журналистам из глубинки. Для этого требовалось вмешательство редактора Бекасова, парторганизации и горкома комсомола. У Лиды была безупречная комсомольская репутация, ее знали в горкоме – должны были помочь…

– Надо поговорить с Варварой, – решила Илона.

– Так поговори!

Рома по-приятельски хлопнул Илону по плечу и унесся в типографию.

Редакция жила – где-то хохотали во всю глотку, где-то трещала пишущая машинка, По коридору пробежал фотокор Юра со своей необъятной сумкой, его попытался задержать Витя из отдела информации и услышал:

– Не могу, в номер, в номер!

Это были волшебные слова. Юра примчался с пленкой, которую еще нужно было проявлять, печатать снимки, сушить их, сдавать в цех на клише, убедиться, что клише сделаны правильно, а не в зеркальном отражении. Тот, кто работал в номер, был лицом неприкосновенным, потому что завтрашняя газета – превыше всего.

Из кабинета вышел Бекасов – высокий, сутулый, вечно озабоченный, с сегодняшним номером в руке. Он прошел в корректорскую, и это Илоне сильно не понравилось – значит, проскочила ошибка.

На сей раз ошибка была не самая страшная – Жанна при ревизионной читке проворонила бяку на переносе, и вместо «трудящиеся» получилось «трущиеся». На выговор такая оплошность еще не тянула, потому что – в проходном материале о соцсоревновании. Вот если бы в докладе Брежнева – тогда ох…

Варвара Павловна поговорила с Лидой наедине, и Регина тихонько сказала Илоне:

– Ты к ней теперь не суйся. Она переваривает.

И так было ясно, что переваривает. И потому Илона, не приставая к подруге со всякими благоглупостями, вечером помчалась на репетицию.

– Ты где пропадаешь? – напустился на нее Буревой. – Мы в прошлый раз сцену с крысой прогоняли. Такая сцена – а ты где-то шастаешь!

Объяснять Буревому, что произошло, Илона не могла – это же все равно, как если бы объяснять птице методику плавания, как объяснять рыбе правила вертикального взлета. Мир Илоны был четко поделен на две половины – приземленную и возвышенную. Буревой бы просто не понял, как можно пренебречь репетицией ради поездки в Савеловку.

– Вот, – Буревой дал ей листок. – Чтобы к следующей репетиции от зубов отлетало.

Илона прочитала вполголоса:

– «Я лесная елочка, зеленая иголочка…»

Первая мысль была – что еще за маразм? Потом она сообразила – обязаловка! «Аншлаг» должен участвовать в заводских «елках» и, кстати, в большом новогоднем отчетном концерте. Там все кружки и студии показывали свои достижения, и особенно страшными они были у вокалистов: в их кружке собрались любители оперного жанра и исполняли исключительно классику, в меру своих скромных возможностей. Оркестр народных инструментов с балалайками, дуделками и ложками – и тот лучше звучал.

Для концерта Буревой готовил Веронику, Володю, Бориску. Он выбрал подходящий кусочек из пьесы Алешина «Дипломат», в котором все имелось – и конфликт, и юмор, и правильное понимание политики. А тех, кто пока талантами не блистал, – на «елки», пусть детишек веселят.

– Что? – спросил Буревой. Его лицо сделалось хищным – с таким лицом хорошо д’Артаньяна играть. Вот бы ему когда-нибудь…

– Выучу.

– На сцену! Вероника позвонила, что не придет, будем с тобой гонять эпизод «Подвал». Дима, Гоша – на сцену!

Это был праздник немыслимый!

Праздник затянулся допоздна. А ведь еще предстоял домашний скандал.

Идя через двор, Илона посмотрела вверх и увидела свет в тети-Таниных окнах. Набравшись мужества, она позвонила в соседкину дверь.

– Теть-Тань, мы с мамой поругались… – начала было она.

– Тут твоя мама, – перебила соседка. И точно – мать сидела в кресле, совсем несчастная. Пахло валерьянкой.

Галочка показала Илоне рукой – идем на кухню!

– Она с дядей Валерой поругалась, – прошептала Галочка. – Он хлопнул дверью и ушел.

Чтобы мать поругалась с отцом – это было так же невероятно, как прибытие марсиан.

– И что, его дома нет? – спросила потрясенная Илона.

– Нет… Тетя Шура даже не представляет, куда он мог пойти.

– Но… но из-за чего?..

Родители могли повздорить разве что из-за денег. И то – не до такой степени, чтобы дверью хлопать. Так – в меру, почти не повышая голоса.

– По-моему, они из-за тебя поругались…

– Из-за меня?..

– Я была в спальне, слышала через стенку. Он кричал «нельзя так над ребенком издеваться!»

– А она?

– Я не разобрала. Илонка, что случилось?

– Ничего не случилось, то есть…

Илоне страшно хотелось назвать мать дурой. Но какой-то внутренний жандарм (Варвара Павловна его называла внутренним цензором) не позволял.

Значит, отец узнал про гинеколога и вступился за дочку. Вот это новость! Раньше он в отношения между матерью и дочерью не вмешивался, воспитание девочки – женская забота. Да и вообще он всегда был тихим. Был?