— Толюня! Это могло случиться только со мной. Представляешь, Шмыге чинить зуб пришел гинеколог! Все. Иди на сцену. Я сейчас сама что-нибудь придумаю.
Но сказать проще, чем сделать. Ей надо было хоть как— то успокоить мужа.
Она прислушалась к тому, что происходило на сцене. И услышала вальс Арама Хачатуряна из «Маскарада». Так, минут пять у нее есть.
— Думай, Татьяна Ивановна, думай, — твердила как заклинание. — Лак для ногтей? Нет. Сандарачный клей? Точно.
Как она сразу не сообразила, ресницы же им приклеивают. Только бы удержался. Ресницы ресницами, а зуб — это несколько иное. Была не была.
Прилепив наклеенный на маленький кусочек ваты осколочек к зубу, она посмотрела на себя в зеркало — вроде держится. Попробовала голос — нормально. Произнесла две-три фразы — все в порядке. И бегом на сцену.
Ее встретили на ура. «Видимо, уже знают историю про зуб и гинеколога», — промелькнуло в голове.
Первый номер. Во время поклонов языком пощупала зуб — пока держится. А на втором номере она вдруг почувствовала, что приклеенный кусочек начал отваливаться. Допела с трудом. Маэстро все понял. Достаточно было одного его взгляда. Также он понял, что какое-то время ему опять придется «выкручиваться», а «починив» зуб, она вновь вернется на сцену.
Так оно и случилось. Исаак Дунаевский. Марш из кинофильма «Цирк». На середине исполнения он боковым зрением увидел свою любимую жену в кулисе. Музыканты продолжали играть, Кремер ушел за кулисы, взял ее под руку и вывел на сцену. Зал взорвался аплодисментами.
После концерта публика долго не отпускала. А когда наконец они, усталые, но довольные тем, что все-таки, несмотря ни на что, она выступила, вышли из театра, поняли: до гостиницы, которая буквально в двух шагах, они дойдут не скоро. Такое количество автографов она раздавала только после первого прогона спектакля «Эспаньола» в Москве. «Шмыга! Шмыга!» — раздавалось со всех сторон. Казалось, что ее фамилия разносится по всему уже ночному Мелитополю. Она лишь растягивала губы в улыбке, рассмеяться она не могла. Завтра с утра ей предстоял поход — на сей раз к стоматологу.
С милицией связана еще одна история. И тоже из разряда курьезов. Это было в начале 90-х. Кремер был на гастролях, и в один из дней она отправилась на дачу в Валентиновку с подругой.
Приехали, набрали клубники и вернулись в город — времени для длительного отдыха не было. В машине обсуждали, как сейчас приедут и займутся своей красотой: сделают маску из клубники. Они вышли из машины, она закрыла ее, и, болтая, поднялись в квартиру. Только успели нанести вкусно пахнущую кашку из клубники на лицо, как раздался звонок в дверь.
— О! Кремер вернулся с гастролей. — Хохоча, она побежала открывать входную дверь. — И, как всегда, ключи дома забыл.
Открыла, не посмотрев в глазок. И ахнула… На пороге стояли два милиционера.
Через полчаса они уже сидели за накрытым столом.
«Наведение красоты» пришлось отложить. Заболтавшись, она совсем забыла о том, что квартира стоит на охране, и не позвонила на пульт.
Дача… Ее любимая дача. С ней связано столько воспоминаний. Здесь жили родители. И она была уверена в том, что именно свежий воздух и продлил ее маме жизнь. Зинаида Григорьевна любила сюда приезжать.
— Татьяна Ивановна, вам из Москвы несколько раз звонили. Просили вот это передать. — Администратор гостиницы протягивал ей листок бумаги.
Она вздрогнула. Последние десять лет она практически не жила на свете — болела мама. Один за другим перенесла три инфаркта. Порой она разрывалась между больницей, театром, своими домом и домом, где жили родители. С годами ведь они не молодеют. Маме — 67 лет, папе — 76, Владимиру Аркадьевичу — 67. Да и самой ей в этом году исполнится 47.
Она развернула листок тут же, у стойки администратора. «Танечка! Срочно позвони домой. Канделаки». Ключ от номера упал на пол.
— Таня-Ваня! — к ней приближался ее любимый Генри Хиггинс — Александр Горелик. — Ты сегодня была в ударе. Я глаз от твоей Нинон не мог оторвать.
Он поднял ключ с пола и увидел ее глаза, полные слез.
— Что с тобой? Что-то случилось?
— Да.
Она развернулась на каблуках и побежала к себе в номер. Заказала разговор с Москвой и, пока ее соединяли, не могла сдвинуться с места. Сидела и смотрела в одну точку.
Междугородный звонок.
— Володя! — даже не поздоровавшись, чуть не закричала она. А потом еле слышно спросила: — Что? Мама?
— Да, Танечка!
— Инфаркт? Не молчи же, Володя…
— Девочка, возвращайся в Москву.
До конца гастролей оставалось десять дней.
И уже в номере директора театра:
— Георгий Павлович, я вернусь через три дня.
— Может, вам имеет смысл остаться в Москве?
— Нет! Мое имя стоит в афишах, зрители купили билеты, и я не имею права их разочаровывать.
Маму она похоронила на Введенском кладбище.
Вечером следующего дня со сцены уже раздавалось ее неповторимое:
Веселится и ликует весь ночной Монмартр,
Всюду море ослепительных огней.
Так уж устроены актеры: как бы тяжело им ни было, они выходят на освещенную сцену после похорон своих родных и близких, а иногда и в день их смерти, и если им по замыслу спектакля в тот вечер предстоит заразить зрителей энергией и жизнелюбием, они, будучи сами надломлены горем, выйдут на сцену, и будут на той сцене царить сплошная энергия и сплошное жизнелюбие.
Зал стонал от «Карамболины», а за кулисами партнеры видели ее заплаканные глаза, осунувшееся и, несмотря на грим, очень бледное лицо, испарину, покрывавшую лоб, дрожащие руки и тихий шепот: «Не могу, не могу, больше не могу!» И снова на сцену. И снова:
Улыбкой нежной, чуть-чуть небрежной
Ты сердце каждого пленишь.
И ее неповторимое «О-ля!» со звонким колокольчиком наверху.
И снова канкан, и снова ее знаменитая проходка по авансцене, и снова неповторимый жест под подбородком — ее героиня будто сошла с полотна Тулуз-Лотрека. В тот вечер она бисировала три раза. Зрители, словно почувствовав что-то, никак не хотели отпускать со сцены любимую актрису.
А вечером следующего дня была «Моя прекрасная леди».
— Танечка! Ты как? — Это Саша Горелик открыл дверь ее гримерной.
— Вот и моя бабушка, говорят, померла от инфлюэнцы, — был ему ответ. — А я так думаю, что бабку просто укокошили! «Капустная кочерыжка» готова! — Она поправила свои нелепые перчатки и походкой гориллы — правая рука и нога одновременно — вышла из гримерной.
Обязательный батман перед выходом. «Господи, пронеси!»
И вот уже зал умирает от хохота, глядя на появившуюся Шмыгу. Нахальная, вульгарная и смешная девчонка с лондонского дна в драной клетчатой юбке, вязаных чулках, громоздких башмаках и невообразимой шляпе в виде цветочного горшка. Ее толстенькая и неуклюжая героиня хрюкала, гундосила, тянула ударные гласные, произнося их в нос, и, заглатывая окончания слов, со смаком произносила на весь зрительный зал: «Подумаешь, какое г… но!»
Хохот, аплодисменты, казалось, еще чуть-чуть — и за ними не будет слышно текста. Но… Хитрая и лукавая улыбка появляется на ее губах. Зал замирает. А вместе с ним и Саша Горелик на минуту теряет дар речи. А когда наконец обретает, то… видит высунутый язык своей партнерши.
Все. Еще секунда — и можно будет давать занавес. Смех на сцене очень заразителен, а смешливость может возникнуть даже по самому незначительному поводу. Стоит одному прыснуть или пискнуть, неудержимый смех охватит всех, находящихся на сцене. За кулисами партнеры скрючиваются от смеха, музыканты в оркестре того и гляди лягут на пол.
Генри Хиггинс, чуть нарушив мизансцену, подошел к Элизе и тихо шепнул на ухо:
