Спустившись со сцены в зрительный зал, она подошла к двери, ведущей в фойе театра, распахнула ее и, показав указательным пальцем в открытое пространство, грозно произнесла: «Вон из искусства!»

Но то Раневская с Завадским — два кита, они имели право. А здесь-то судьи кто?

— Мне многое понравилось, — начал только что назначенный главный режиссер Юрий Петров. — Понравилась музыка. Как можно вот так сразу бросить такую работу? Я готов помочь довести ее до конца.

Члены худсовета притихли, спорить с главным режиссером — себе дороже.

Публике решено было показать новую работу 30 апреля 1977 года. Днем. Вместо объявленного ранее спектакля. Кто же знал, что «Эспаньола» произведет эффект разорвавшейся бомбы. Они с трудом смогли открыть дверь служебного входа — на улице их ждала толпа. Она, казалось бы, за долгие годы работы в театре уже привыкла к стоявшим возле входа поклонникам, но в тот день у нее создалось впечатление, что улицу перед театром заполнили все зрители, сидящие в зале. «Браво, Шмыга!» — слышала она со всех сторон. К ней отовсюду тянулись руки с букетами, люди говорили слова благодарности, она расписывалась на билетах, программках… совсем другого спектакля.

В тот момент она отчетливо поняла — они победили! Юрий Ершов, Алексей Николаев, Анатолий Кремер, Юрий Веденеев, Герард Васильев, Инара Гулиева… Все, кто работал над этим спектаклем.

К машине они с Кремером пробирались долго и с большим трудом. Шедшая рядом Татьяна Санина говорила: «Тяпа! Я никогда не плакала в нашем театре. А тут не смогла сдержаться. Такого у нас еще не было!» Праздновать свою победу они поехали к ней на дачу.

Официальная премьера состоялась 7 июня. Видимо, у этого спектакля была такая судьба — пробиваться через тернии. Поначалу она ничего не могла понять. На сцену вышел Юрий Веденеев, проговорил положенные по роли слова, а вот что произошло дальше, могло присниться только в самом страшном сне. Ариозо он не поет, а проговаривает… Кремер за пультом — в шоке, она с партнершей Инарой Гулиевой — близки к обмороку. Ведь дальше по ходу спектакля у них большой номер — терцет двух сопрано и баритона. И только Веденеев не потерял самообладания. Так и проговорил свою роль до самого конца. А ведь другой мог бы и отказаться в такой ситуации от выхода на сцену. Может быть, от волнения, а может, от чего-то другого у него пропал голос. Не зря ведь говорят, что самый капризный инструмент — собственный голос. Скрипку, рояль и другие музыкальные инструменты можно настроить. А как настроить голос? Вот и получается, что вся жизнь актера, который связан с музыкой, зависит от двух тоненьких связочек. И как они поведут себя в определенной ситуации, не известно.

Она это знает по себе и всегда опасается за связки. И бережет горло.

Пройдет много лет, и в одном из интервью она вновь приоткроет завесу своей женской жизни. «Владимир Аркадьевич сделал из меня актрису, а с Анатолием Львовичем я почувствовала себя женщиной, — произнесет она и смущенно улыбнется. И, так же смущаясь, добавит: — Я знаю, что без этого человека не могу жить, и он не может. Думаю, это и есть моя вторая половинка, которую я искала до сорока с лишним лет. Мне кажется, что этот брак сделал меня настоящей женщиной… И только с Кремером я почувствовала себя защищенной».

Она окунулась в этот сладкий, доселе неизвестный ей омут с головой. Раньше она только слышала о том, что любовь окрыляет. А теперь испытала подобное на себе. Иногда сама себя спрашивала, а что же она испытывала к Канделаки, к Борецкому. И сама же отвечала — тоже любовь. Ведь иначе она не связала бы с предыдущими мужьями свою жизнь.

Но любовь в юности и в зрелости — не одно и то же. Не зря же мудрые люди говорят, что любовь в зрелом возрасте — самое прекрасное, но и самое опасное, что может быть. И самое сильное чувство, которое только способен пережить человек. Потому что последнее — оно всегда сильное.

Она любит и любима. И это самое главное. А все остальное… Порой она ловила на себе косые взгляды, наверное, кто-то и осуждал ее, а кто-то и завидовал.

Однажды она услышит в театре: «За ней такие мужики готовы ухаживать, а она… Стоило уходить от Канделаки к этому…» Она слегка притормозит возле компании, поздоровается и побежит дальше. Но только с того дня с человеком, который произнес эту фразу, она перестанет здороваться. Понимает, что это юношеский максимализм, но ничего с собой поделать не может. Так уж ее воспитали родители.

В свою личную жизнь она практически никого не пускала, ревностно охраняя то, что принадлежит только ей. И мало кто знал, как порой ей становилось невыносимо больно и одиноко. Она не роптала. «Делай что должно, и будь что будет» — это тоже стало девизом ее жизни.

— Танька! — Одна из подруг буквально рвала и метала на ее крохотной кухоньке. — Ну что ты за дуреха такая! За свою любовь надо бороться. За мужика тоже надо бороться. Да поставь же ты ему ультиматум, наконец. Так и скажи — выбирай: либо она, либо я. Ну сколько же можно себя изводить? Ты же скоро в тень превратишься!

Она сидела напротив подруги и практически ничего не слышала из того, что ей говорят. Она разом ослепла и оглохла.

Откуда у нее появилась такая уверенность, что Кремер пришел к ней навсегда, она не могла объяснить. Но уверовала. Совершенно искренне. И ведь ничего не екнуло, когда он уехал на гастроли в Югославию.

Звонок телефона застал ее практически в дверях — вечером спектакль, а она привыкла приезжать в театр за несколько часов. Не торопясь распеться, «проверить» голос, не торопясь загримироваться. Пока доберешься из Бескудникова… В день спектакля она к телефону не подходила, а тут звонок был настолько настойчив, что все-таки решила снять трубку. «Может быть, Толя, — промелькнуло в голове, — он же сегодня прилетает».

Интуиция не обманула. На том конце провода был ее муж. Голос показался глухим и чем-то то ли расстроенным, то ли озабоченным. Она «отчиталась» на тот случай, если он захочет перекусить без нее. Она будет вечером, у нее спектакль. То, что услышала в ответ, не умещалось в ее голове. Кремер сказал, что едет к Розе. «Я должен поехать». Единственное, что выдавила из себя, было: «Спасибо, что позвонил». И положила трубку. Тупо посмотрела в окно. Ей показалось, что идет дождь. Все правильно — октябрь на дворе, самое начало. Осень. В ее жизни в первую очередь.

Позвонила подруге на работу: «Сможешь сегодня вечером прийти ко мне на спектакль?»

— Таня! — Подруга возникла на пороге гримерной после спектакля. — Что с тобой? Что-то случилось?

— А что? — Она сделала вид, что тщательно снимает грим. — Я плохо сыграла?

— Значит, так: пока ты будешь работать звездой, принимая букеты и раздавая автографы, я поймаю машину и отвезу тебя домой.

— А без звезды никак нельзя обойтись?

— Разозлилась? Вот и хорошо.

И уже дома на кухне:

— Та-а-а-ня! — Голос прорывался словно сквозь вату. — Ты слышишь меня?

— Да, слышу. У меня скоро премьера. Придешь посмотреть на Шмыгу с револьвером?

Подруга поняла, что несколько переборщила. Личная жизнь — на то она и личная. И посторонним, пусть даже дружба длится десятилетиями, туда вход воспрещен.

— Справишься?

— С револьвером?

— Ну и с ним до кучи…

— Все будет хорошо! Будем жить!

С некоторых пор эти слова станут для нее своего рода молитвой. Она считала, что надо говорить именно так. Даже если ты сама себя обманываешь, не важно. Все будет хорошо, и точка.

Ей ничего не стоило взять больничный лист. Просто прийти в поликлинику и сказать, что «голос не звучит». И ни один врач не взял бы на себя смелость нести за нее ответственность. А вдруг сорвет голос, и что тогда? Все просто: она возьмет больничный, а Любовь Яровую на премьере сыграет другая актриса.

— Ну что, Татьяна Ивановна? — спросила она свое отражение в зеркале. — Струсим и возьмем больничный? Будем себя жалеть и упиваться собственным горем, благо на Яровую назначена не ты одна и тебя есть кому заменить? А вот и фигушки!