Так же весело можно было провести денек и во время традиционного весеннего праздника, потанцевать вокруг «Майского дерева» — столба, украшенного цветами, полюбоваться состязанием лучников в честь Робина Гуда. Любили потешаться и во время маскарада, когда ежегодно пятого ноября по улицам с гиканьем и улюлюканьем таскали, а затем сжигали чучело Гая Фокса в обязательных белых перчатках и с неизменным фонарем в руках. Между тем стража, согласно театрализованному представлению, совершала с факелами обход подвалов парламента, разыскивая якобы прячущегося здесь офицера Гая Фокса — главного участника и исполнителя Порохового заговора, — пытавшегося в 1605 году взорвать парламент и убить короля.
Любители более острых ощущений направлялись в игорные дома. Хотя азартные игры и запрещались законом, но были весьма прибыльным делом. На улице Пэлл-мэлл, получившей свое название от игры «палламальо», к услугам игроков были карты и кости. Играли во что придется: вист, пикет, фараон, «метлу и швабру», «над и под». На столах в залах, где метали банк, серебром блестели фунты и шиллинги, золотом — гинеи и соверены. Услужливый швейцар встречал и провожал гостей. Слуга с отсутствующим видом пополнял бокалы, а подставные субъекты заманивали в игру неопытных посетителей; тут же орудовали шулеры, ловко манипулируя поддельными костями, краплеными или подтасованными картами.
Куда более пристойным, чем хождение по игорным домам, считалось посещение кофеен, тех самых знаменитых лондонских кофеен, которых насчитывалось в городе около пятисот. Здесь за чашкой кофе встречались с друзьями, коротали время в долгих беседах, просматривали свежие газеты и журналы, спорили о последних политических событиях, обсуждали литературные новинки.
Своего рода неофициальным спортом считались дуэли, возбуждавшие нездоровое любопытство. Поводом для поединка могла послужить самая незначительная ссора. Иногда дуэли превращались в настоящие массовые побоища. Об одном из них сообщал «Уикли джорнэл» в мае 1720 года. «Около полуночи, — писал журнал, — собрались сто джентльменов дуэлянтов и сопровождающих… многие получили смертельные ранения; караульные, которые пытались навести порядок, были убиты. В конце концов прибыл конный патруль…»
После таких «развлечений» неплохо было промочить горло в каком-нибудь кабачке или таверне, благо в столице их насчитывалось тогда более семи тысяч. На сто лондонцев по питейному заведению! Алкоголизм, словно эпидемия, охватил городское население. Измерить количество спиртного, поглощавшегося в винных лавках, было невозможно. Вот отчего «Переулок Джина» — гравюра Хогарта — не казался его современникам преувеличением.
Характеры и детали сцен взяты художником из жизни. Этой своей гравюрой, а также другими, в частности «Монументом Джину», художник добился того, что парламент издал билль об обложении высоким налогом розничной продажи джина.
Тогда начались так называемые джинные бунты, кровь погибших смешивалась на улице со спиртом, вытекавшим из разбитых бочек. Во время Гордонского бунта, например, было убито 282 человека, не считая тех, кто умер, напившись неочищенного спирта после разгрома винокуренного завода Лэнгдейля, и тех 21 человека, которые были повешены за участие в этом бунте.
Случались и иные возмущения. В бунте 1719 года приняло участие 4 тысячи ткачей, в восстании рабочих еще больше. Они протестовали против того, что их ирландских братьев нанимали за меньшую плату. Бунтовали лакеи, когда хозяева запрещали им посещать театр, солдаты, недовольные палочной дисциплиной; бывали хлебные и церковные бунты. В общем, народные возмущения являлись нередким явлением в английской столице. Столь же обычными были и убийства, причем не те, что совершались бандитами ради грабежа, а бессмысленные — порождение века жестокости и насилия.
Любой пьяница, которому почему-либо пришлась не по вкусу ваша шляпа или физиономия, мог запросто прикончить вас. Поэтому мужчины носили шпагу совсем не ради моды.
Жестокость воспитывалась и зрелищами. Толпы зрителей собирались в Бир-гарден поглазеть на травлю собаками «злобных и огромных медведей, когда-либо существовавших в Англии», как сообщала реклама. «Можно увидеть также травлю быков собаками», — говорилось далее в объявлении, помещенном 9 июня 1716 года в «Уикли джорнэл». В конце предусмотрительно указывалось и время начала «состязаний» — три часа пополудни, так как «этот спорт продлится долго».
Но самым популярным зрелищем, неизменно привлекавшим огромное число людей, была казнь преступников. В эти дни (они объявлялись нерабочими) на улицы выходил буквально весь Лондон. Даже крыши домов и деревья — все, откуда можно было увидеть предстоящее зрелище, — занимали любопытные. Можно сказать, что это был огромный массовый спектакль, разыгрывавшийся на открытом воздухе.
Смертные казни (по закону непременно публичные) совершались прямо на площадях и улицах, на Черинг-Кросс, на Бирже, у ворот Темпл-Бар, в Ковент-Гарден, а также на Тауэр-хилл, где исстари отрубали головы лицам высокого происхождения. Для них же существовала привилегия — вольнонаемный палач. Прикосновение профессионального палача считалось бесчестьем, и аристократам предоставлялась возможность его избежать. Что касается большинства простолюдинов, приговоренных к смерти, то их чаще всего казнили в Тайберне, на огромном лугу в двух милях от города. Сюда съезжались и приходили со всех концов города. Даже великосветские дамочки в сопровождении щеголей кавалеров стремились не пропустить «ярмарку в Тайберне» и, случалось, платили баснословные цены за места на трибунах поближе к виселице.
Но и те, кто не поддавался общему ажиотажу и не помышлял о походе в Тайберн, считали публичную казнь весьма полезным делом. Писатель Сэмюэл Джонсон признавался своему другу и биографу Джеймсу Босуэллу: «Казни должны привлекать зрителей. В противном случае они не будут отвечать своей цели».
Однако маститый писатель ошибался. Зрелище казни отнюдь не очищало души и не пробуждало мысли о том, что преступник получил по заслугам. Наказание не страшило — слишком дешево ценилась человеческая жизнь. Напротив, зрители, воспитанные на жестокости и насилии, получали удовольствие от самой процедуры. Преступник же, как бы исполнявший главную роль в этом грандиозном действе, был далек от того, чтобы разыгрывать из себя кающегося грешника. Эшафот или виселицу не считали преддверием неба.
Ровно сто лет спустя такую же картину наблюдал Виктор Гюго на Гревской площади в Париже. Поэт был поражен праздничным настроением, охватившим толпу в ожидании казни. «Все окна домов были усеяны зрителями, — писал он, отмечая, что многие окна сдавали в найм за дорогую цену, — и там, грациозно облокотившись о подоконники, сидели молодые, нарядные женщины с бокалами в руках».
С тех пор поэт не переставал гневно возмущаться смертной казнью, многие годы добиваясь ее отмены. Как добивался этого же Чарлз Диккенс, протестуя против варварских зрелищ, и в его дни все еще собиравших толпу в пятьдесят тысяч человек. Ведь отменили же в свое время казнь путем отсечения головы, резонно напоминал писатель. Последним, кто подвергся этому наказанию, был лорд Ловит, мятежник и авантюрист, обезглавленный в 1747 году.
Добился писатель отмены и другого, не менее жестокого обычая, за который ратовали сторонники «теории» устрашения. В газете «Таймс» Диккенс не раз выступал против того, чтобы тела казненных оставляли висеть на виселице, бережно укутанные в халат, предусмотрительно, на случай непогоды (!), пропитанный дегтем. «О, экономная страна, просмаливающая повешенных!» — в свою очередь, восклицал по этому поводу В. Гюго.
Но не только Гюго и Диккенс, а и многие другие писатели, в том числе Вольтер и Руссо, Шелли и де Виньи, Золя и Конан Дойл, Анатоль Франс и Короленко, выступали против смертной казни. Никакие, по их мнению, новейшие технические ухищрения: ни «национальная бритва» — изобретение доктора Гильотена, ни «гуманное» предложение Эльбриджа Герри о введении смертной казни на электрическом стуле, — не меняли сути дела. Впрочем, заговорят об этом лишь в XIX веке, а в те времена куда как успешно применяли старый, испытанный способ — смерть через повешение.
