– Хорошая?

– Ну, устарела слегка – много этой расистской чуши, которая была популярна в ту эпоху. Он считал, что на западе люди растеряли мужество из-за христианства, зато мексиканцы знаются с темными плодородными силами, поэтому они такие грязные, ленивые и порочные. Чоле эту книжку возненавидела. Всю эту писанину о тоске по Кетцалькоатлю и возвращении могущественных темных богов. Там рассказывается про англичанку, которая презирает представителей собственной культуры и поддается чарам мексиканского мачо. Множество пышных пассажей про мужское и женское начало и про то, что материализм и реформы отравили Мексику и что худший яд – это христианство. Чоле говорила, что это типичный образец колониального мышления гринго: мол, для людей с темной кожей естественно быть бедными, тупыми и похожими на зверей, потому что у них есть нечто, чего белый человек давно лишился, – животная сила. Они погружены в природу и полны изначальной жизненной силы, их души открыты древним богам Мексики.

– А это не так?

– А ты как считаешь?

– По-моему, все логично. И будет еще логичней, когда я докурю этот толстый косяк. Так вот почему ты туда едешь – не только из-за урны, ты еще хочешь наладить контакт с древними богами, прикоснуться к жизненной силе?

– Нет, и чтобы объяснить, почему это все чепуха, мне придется заговорить о моей религии, и тогда мы в три тысячи четыреста двадцать седьмой раз поцапаемся на эту тему. Но помнится, ты когда-то отпускал похожие замечания по поводу хмонгов.

– Нет больше хмонгов, – сказал Скелли. – Закончилось все.

Он сделал глубокую затяжку и закрыл глаза. Это была одна из многочисленных тем, которые Скелли обсуждать не любил.

Небо за окном темнело и ближе к горизонту наливалось румянцем, готовясь к очередному роскошному закату в пустыне. Желтоватая земля насыщалась в ответ лиловым, а разрозненные кусты юкки уже приступили к ежевечерней метаморфозе, обращающей их в тени мифологических чудищ. Мардер не принимал теорий Лоуренса полностью, но осознавал, что в его собственной культуре есть нечто болезненное и что даже если Мексика тоже больна и стоит на пороге смерти, в самой своей болезни она несет возможность исцеления.

По крайней мере, он надеялся на это теперь, когда близился неведомый час его собственной смерти. Мардер поймал себя на том, что представляет мистера Тень мексиканцем с непроницаемым лицом и равнодушными, жестокими черными глазами – возможно, то был один из богов Лоуренса, безразличный к смерти, но исполненный некой безрассудной, необузданной, яростной жизни. На мистере Тени было широкое сомбреро в духе мексиканских революционеров и патронташи, крест-накрест накинутые на грудь, а за пояс штанов он заткнул большой револьвер; пока что он пьет и думает думы у себя в кантине[24], но вскоре встанет из-за стола и сделает то, что задумал. Мардер про себя улыбнулся мистеру Тени, также известному как сэр Тенинг и дон Теньядо, и ему почудилось, что тот улыбнулся в ответ. Они наконец достигли взаимопонимания.

Он включил радио и мучил кнопку поиска, пока не наткнулся на музыку, которая ему понравилась – мексиканский аналог ретроволны, где крутили классическую ranchera, а не назойливую cumbia[25], мексиканские разновидности рока, а то и хуже – убогие вариации на тему рэпа.

Он взглянул на Скелли. Тот сидел без движения с потухшим косяком в руке, на лице застыла глупая улыбка. Вообще-то, Скелли больше нравился Мардеру, когда был под легким кайфом, когда на месте мужчины появлялся печальный мальчик с загубленным детством. В такие моменты его лицо менялось, разглаживались суровые морщины, оставленные войной и тем, что хуже всяких войн.

Какое-то время они молча слушали; солнце село, окрасив все во фламинговые тона; дорога пошла вверх и превратилась в серпантин – начинались предгорья Западной Сьерра-Мадре.

– О чем он поет? – спросил Скелли.

– Я думал, ты знаешь испанский – не разбираешь слов, что ли?

– Да я и в английских-то песнях слов не разбираю. Мой испанский заточен исключительно под заколачивание бабла, еду и трах.

– Ну хорошо, это знаменитая песня Куко Санчеса. Называется «Ложе из камня». Там поется: «Пусть мое ложе и изголовье будут из камня. Если женщина меня любит, то пусть любит всем сердцем. Я пошел в суд и спросил, преступление ли любить тебя. Суд приговорил меня к смерти. Когда меня поведут на казнь, пусть всадят пять пуль, и я буду рядом с тобой, чтобы умереть на твоих руках. Дайте мне серапе вместо гроба, патронташи вместо креста, выпустите на прощанье тысячу пуль в мой надгробный камень». И припев…

– Да-да, – перебил Скелли. – Эту часть я уловил. «Ай-ай-ай, любовь моя, почему ты меня не любишь?» Отличная песня. Такие ребята мне по душе.

Rancheras звучали одна за другой, и автомобиль забирался все выше в горный мрак. У Мардера стало светлее на душе. Он словно бы свысока, на спутниковой GPS-карте, увидел точку, ползущую по мексиканским горам, и впервые за много лет подумал: «Я там, где должен быть; если умру прямо сейчас, то не беда». В этом состоянии он пребывал, казалось, довольно долго, потом время возобновило свой бег. Жизнь продолжалась.

– Куда собралась? – спросил Кэвэна, выплыв из вялого оцепенения, навалившегося на него после очередного сексуального забега. Белая фигура перемещалась по комнате, то исчезая, то появляясь вновь.

– Никуда, – ответила девушка после паузы. – Просто ищу блокнот.

– Ну и как я справился? Ты всех звездочками оцениваешь?

– Если бы оценивала, ты получил бы три, Кэвэна. Нет, у меня возникла одна идея, и я хочу записать ее, пока не забыла.

– Что за идея? И как получить четыре звездочки?

Не стесняясь его, она плюхнулась в кресло и перекинула длинные гибкие ноги через подлокотник; получился весьма интересный столик.

– Что за идея? – переспросил он.

– По работе, – откликнулась она тоном, не поощрявшим к дальнейшим вопросам.

Подсознание нередко подкидывало Кармел идеи в блаженные минуты после особо удачного секса, и она не терпела возле себя мужчин, которые возражали, если сразу вслед за влажными и нежными всхлипами в наивысшей точке женщина вскакивала с постели и принималась барабанить по клавишам ноутбука. Или, как в данном случае, строчить в блокноте. Кэвэна, у которого возражений против таких номеров не имелось, перевернулся на другой бок и задремал. Когда он проснулся утром, Стата уже ушла, оставив записку с просьбой переслать ей сам-знаешь-что по зашифрованному почтовому каналу, желательно сегодня же, потому что вечером она планирует ехать в Нью-Йорк, чтобы разобраться в передвижениях отца. «Спасибо, милый», – завершалось письмо, а вместо подписи стоял розовый отпечаток губ, чуть смазанный.

Прочитав это, Кэвэна принял два решения. Во-первых, связаться со своим приятелем и раздобыть обещанные списки звонков. Во-вторых, не встречаться больше со Статой Мардер. Он начал влюбляться в нее – а это было то же самое, что после нескольких приятных понюшек перейти на инъекции героина. Ему нравилось быть влюбленным, но любовь к этой конкретной женщине не сулила ничего хорошего и к тому же гарантировала сложности с Уголовным кодексом. И еще эта ерунда с ее отцом. Он вздохнул, сожалея об утрате, и позвонил кому обещал.

Кармел добралась до лаборатории чуть позже шести, сварила себе кофе, выпила целую пинту и уселась за компьютер. Лю подошла в половине двенадцатого, уловила флюиды, исходившие от соседки по кабинету, и предпочла провести утро в библиотеке. Ближе к обеду заглянул, по своему обыкновению, директор лаборатории, доктор Шумахер, – поболтать с подопечными и выслушать предварительные неофициальные доклады, от которых во многом зависела репутация каждого аспиранта (и развитие науки). Ему все утро твердили, что Кармел Мардер что-то нащупала, и теперь он хотел увидеть все своими глазами.