– Ну даешь, девчоночка, ну даешь! – утирая слезы, прокричал немолодой мужик, волосы которого торчали из-под каски слипшимися мокрыми клоками. Она как раз вышаривала в подсумке полную обойму, и солдат, кивнув, протянул ей одну из своих. – На, для тебя не жалко.

Танки отошли назад, за ними, пятясь, отползали пехотинцы, провожаемые ее одиночными выстрелами. Странно, что им удалось отбиться, она этого не ожидала. И те, кто был пьяным, и те, кто был злым, начали смеяться все громче. Сначала засмеялся тот клокастый, вспоминая, видимо, свой смех минуту назад, потом к нему присоединилось еще несколько человек, и вскоре ржали уже все, кто с всхлипываниями, кто охриплым басом, кто заливисто, пуская петуха. Причем это не была истерика, это был нормальный смех счастливых, радующихся жизни мужчин, хлопающих друг друга по плечу и мотающих головами, давясь от восторга. Откуда-то сбоку тоже долетели отголоски смеха, а потом снова все покрыл грохот разрывов, приближающийся скачками к КП.

В течение трех часов неизвестно какой противник, то ли немцы, то ли уже американцы, произвел еще две атаки, уже с разных сторон, каждый раз предваряя их пятнадцатиминутной артиллерийской молотилкой. В одну из них легкий танк с трапециевидной башенкой вломился почти прямо на их позицию, и его подбил приползший неизвестно откуда бронебойщик, а потом сожгли бутылкой КС[115]. Трижды налетали самолеты, но каждый раз не по ним – вываливали свои бомбы куда-то вбок, выпускали эрэсы, поливали что-то невидимое из пулеметов и уходили назад, маневрируя. Аня, не стреляя, проводила первый раз самолет стволом, но капитан неодобрительно покачал головой, и она, пристыженная почему-то, опустила оружие.

Когда начало темнеть, все успокоилось. По-прежнему за их спинами стоял непрерывный грохот, поднимались трассы – видимо, какие-то части корпуса еще дрались в темноте. В десять вечера неожиданно завыло и заныло, и между ними и следующей, далекой грядой холмиков, где все еще стреляли, вдруг шарахнуло так, что земля ходила ходуном еще, наверное, минут пять.

– Гвардейцы… – прошептал комбат, голос у него за день сел до почти бесшумного сипения.

Посовещавшись, решили никуда не уходить. Вокруг продолжалось какое-то шевеление, слышались моторы, далекие голоса. Странно, что противник неожиданно оставил недобитые остатки штаба батальона в покое. Когда стемнело совсем, капитан, подсветив себе фонариком под раскинутой шинелью, посидел с двумя бойцами над картой, а затем солдаты уползли в темноту, закинув автоматы за спины. Через полчаса где-то вдалеке поднялась стрельба, потом звучно хлопнула граната, и все стихло. К утру, когда все вымерзли как цуцики, потерявшие маму, второй пехотинец приполз с «сидором», набитым сухарями, и еще тремя ребятами из их батальона. У одного глаз был замотан грязной почерневшей тряпкой, засунутой под каску, но вторым он смотрел весьма бодро, сразу начал называть Аню «сестричкой» и многозначительно двигать бровью.

Ворочавшийся без сна пожилой боец приподнялся, молча вынул из ножен и протянул девушке финку с длинным, заточенным с двух сторон на острие лезвием. Кивнув, Аня, сон к которой тоже не шел, начала, приклонив голову к плечу, вырезать крохотные метки на прикладе своей уже вычищенной и отполированной винтовки. Одноглазый парень заткнулся и довольно быстро затих, вздрагивая во сне. К ней сон так и не пришел, и они до самого утра проговорили с комбатом и еще одним парнем, ползавшим за патронами по окопам.

Рассвет восемнадцатого ноября они встретили, прижавшись друг к другу, трясясь от озноба. Сожрали сухари, запивая водой из покрытых ледяной корочкой луж. Огонь разводить не решились, хотя там и сям все еще поднимались шапочки чахлого дыма, что-то где-то догорало. Сожженные танки за ночь превратились в черно-бурые остовы, лишившиеся краски и похожие на окаменевших во сне доисторических зверюг.

– Скоро до нас доберутся? – поинтересовался бронебойщик, помятый, как с похмелья.

– Скоро, скоро, – успокоили его.

– Часов через шесть-семь вся эта команда обратно попрет, только отмахиваться будем. А может, и позже. Анюта, что у тебя по штыковой подготовке было?

– Тро-ойка…

– Нормально. С патронами могло бы быть и получше, ну да ладно уж… Танки нас, похоже, в покое оставили, теперь просто подчистят окопы пехотой. Зуб за зуб отдадим, и все, конец фильма, поцелуй в диафрагму. Как там у Булушева?

– В общем, часа три поживем еще.

Командир бывшего батальона бывшего Латышского корпуса бывшей 10-й Гвардейской армии смотрел на вещи трезво и, не имея понятия об идеях и замыслах высших штабов, сделал вполне правильные выводы из ситуации. За полтора дня активных и успешных боев американские, британские и немецкие войска увязли глубоко. За исключением немецких и нескольких американских частей, их потери не были настолько велики, чтобы снизить боеспособность и ударную мощь наступающих армий, но они все-таки имелись. Танки выходили из строя из-за механических поломок, подрывались на минах, идущие на острие удара бригады и дивизии нет-нет, да нарывались на удары русской артиллерии и авиации, иногда достаточно болезненные, или на встречные танковые сражения с небольшими группами быстроходных русских танков.

В американской танковой дивизии имелось двести танков с небольшим, из них четверть – легкие, малопригодные для действий против бронированных целей. В британской было двести семьдесят шесть машин, и это не считая легких «стюартов». Ни одного столкновения с примерно равными им по массе русскими танковыми корпусами пока не было, куда они делись с участка наступления – тоже было не очень понятно. Огромные стада разнотипных «шерманов», лишь немного разбавленные британскими «кромвелями» и германскими «четверками», «пятерками» и «шестерками», медленно уменьшаясь в числе, продолжали продвигаться на северо-восток. К утру восемнадцатого Жуков решил, что они втянулись уже достаточно. Он боялся пропустить момент, когда осторожное, логичное продвижение «союзничков» наберет такой разгон, что никакими силами согнуть их в планируемый «початок» уже не удастся. Операцию столь крупного масштаба ему производить еще не приходилось, но именно к ней готовились советские войска почти весь последний месяц и именно к ней, по его мнению, они были готовы.

Большим плюсом для советской стороны была отвратительно поставленная войсковая разведка противника. Авиаразведка на тактическом уровне почти не велась, имея больше вид формальности, чем действительно важного и ценимого направления работы. Армейская разведка практически отсутствовала, заброски диверсантов не производилось или почти не производилось, языков по ночам не брали, офицеров на прифронтовых дорогах с изготовленным мешком не подстерегали. У человеколюбивых генералов американских армий, видимо, не каждый раз поднималась рука отправлять своих людей почти на верную смерть.

У немцев с этим дело обстояло несколько лучше, но сейчас они находились в подчиненном положении, на каждый самолетовылет нужно было заранее подписывать бумаги в американских, британских и французских тройственных контрольных комиссиях – которые, демонстрируя свою значимость, могли разрешить вылет, а могли и не разрешить или разрешить вовсе не туда. Жуков, в отличие от союзников, не страдал ни от избытка человеколюбия, ни от недостатка власти, и к 18-му его оперативная карта представляла достаточно полную картину распирающих горловину прорыва армий, растекающихся, как гной, по равнинам Ганновера. Каждый значок на карте означал прокол информации – запеленгованная рация, почерк которой был зафиксирован за время кратковременного «затишья перед бурей», захваченный говорящими по-английски диверсантами офицерик, расколовшийся, когда ему начали снимать ногти, либо проскочивший на рассвете и не перехваченный проспавшими «мустангами» фоторазведчик.