Пулеметы обрабатывали холм с методичностью хорошего дворника. Высовывать голову из окопа особо не хотелось, но это было необходимо, и сержант осторожно осмотрелся. Пехота, разумеется, еще не трогалась с места и поглядывала на холм издалека, присев на корточки. Сзади кто-то подполз, шумно обрушился в тесный окоп, прижавшись к спине всем телом.

– Семенов, как жизнь?

– С ума сошел? – отозвался тот. Капитану явно уже было наплевать на тукающие вокруг пули. Одна как раз ударила в край бруствера, подняв столб пыли, но все же не пробив спрессованную землю.

– Справимся мы с ротой, Семенов?

– Нет, – равнодушно покачал головой сержант. Говорить надо было громко, потому что все грохотало, но напрягаться не хотелось. Его тоже начало охватывать равнодушие, как и капитана, только в другой форме. Если капитан постоянно двигался, то высовывался из окопа, то снова вжимался внутрь, выскочил из него, ящерицей уполз влево, не особо уже заботясь о своей жизни, то сержант просто сидел, не шевелясь, поставив ППС между согнутыми коленями и гладя пальцем насечки на диске прислоненного к стенке ручника. Было ясно, что жить осталось минуты, и как многие бывалые солдаты он относился к этому вполне спокойно, находя удовольствие в маленьких деталях окружающего: расслабленности позы, тяжести и суровой красоте поглаживаемого рукой оружия, извилистости краев желтого листка, плавно спустившегося к нему в окоп, избежав проносящейся через завихряющийся воздух стали.

– Прихотови-ца-аа!!! – заорали сзади. Спокойно подтянув ремень каски поглубже под подбородок, сержант отщелкнул сошки «Дегтярева», растопырив их в боевое положение. Подумав, он извлек из кармана единственную гранату и аккуратно ввернул хранящийся изнутри ватника взрыватель, следуя надписи «Vor gebrauch sprengkapsel»[64] на рукоятке. Транспортеры не спеша продвигались к холму, поводя стволами пулеметов вправо и влево. Что делает с каской и головой пуля крупнокалиберного пулемета, сержант знал прекрасно, но это был вопрос уже чистой везучести каждого отдельного человека. Пехотинцы тоже пока не спешили, они трусили за транспортерами, растянувшись в одну широкую цепочку и стараясь держаться поближе к какой-никакой броне. Редкий винтовочный огонь начал до них доставать, одна из фигур вдруг повалилась набок, сгибая колени, – но соседи по цепи не обратили на это особого внимания, такой же расслабленной трусцой начав подниматься в гору. Снова зазынькали пушки, и невысокие разрывы вразброс покрыли холм, мешая целиться и вообще глядеть на белый свет. Броневики взревели моторами и полезли вверх по склону, за ними вприпрыжку припустили пехотинцы, начавшие постреливать короткими очередями от живота. Поморщившись, сержант передернул затвор пулемета, переставил планку на триста метров и высунул ствол из окопа, направив его в сторону бегущих немцев.

Чуть справа ударил еще один «дегтярь», прощупывая искрящим дзеньканьем крышу идущего на фланге транспортера. Сержант, оглянувшись, убедился, что два набитых запасных диска никуда не делись, и начал, прищурившись, выцеливать перебегающие в дыму фигуры. Когда они стали видны четче и сравнялись по размеру с выставленным на согнутой в локте руке ногтем большого пальца, он, поведя плечами, нажал на спуск, начав поливать короткими прицельными очередями свой участок цепи. Ему подумалось, что пулеметчик справа зря жгет патроны на железный гроб, но это, в конце концов, уже не имело никакого значения. Муса слева расчетливо и экономно бил по пехоте, расчищая пространство прямо перед собой, несколько человек покатились вниз по пологому склону, размахивая болтающимися кистями рук, как тряпичные куклы.

Позади и совсем рядом отчетливо застонали, воздух вокруг ныл и свистел, тукающие и трещащие звуки с обеих сторон проникали под каску, перемежаясь с шлепаньем пуль в мягкую почву. Пушки наконец заткнулись, и сержант, достреляв остатки патронов из диска, нырнул на дно окопа, сноровисто установив другой. Когда он вынырнул, длинная очередь прошлась прямо поперек бруствера, заставив его рухнуть вниз и следующий раз высунуться уже с большей осторожностью. Прикрываемые снизу пулеметами, немецкие пехотинцы перебегали короткими зигзагами, постреливая и чередуясь друг с другом. Выбрав одного из них, уверенно и ловко прыгающего через кочки, сержант проводил его стволом пулемета, дожидаясь, пока тот сменит направление на более фронтальное. Дождавшись, он дал очередь патронов в шесть-семь, часть которых попала немцу куда-то в шею, заставив его схватиться за нее обеими руками, выронив автомат и дергая головой, заливаемой брызжущей кровью. Оторвав от раненого взгляд, сержант поспешно расстрелял второй диск, целясь уже не столь тщательно, – внезапно пришел страх, что его убьют раньше, чем он успеет израсходовать третий.

Немцы, повинуясь какой-то команде, начали швырять свои гранаты, и столбы разлетающейся земли поднялись почти вплотную к окопу. В ответ сержант кинул свою собственную. Стрелять теперь приходилось уже почти вслепую, широко поводя стволом. Пулемет сухо щелкнул и умолк, выплюнув последний патрон, а из дыма на вершину уже набежали перекошенные фигуры в сером. Сержант успел перехватить автомат, когда сзади кто-то перепрыгнул через его окоп. Несколько уцелевших бойцов, стреляя, врезались в немцев, покатились с ними вниз. Хэкнув, он сам выпрыгнул из окопа, успев увидеть справа неподвижные тела наполовину засыпанных землей Сашки и какого-то еще бойца, а затем, стреляя в дым, побежал вниз по склону. Из просвета в дыму на него выбежал высокий пехотинец в каске, сержант успел вильнуть в сторону, влепив врагу откинутым прикладом в лицо. Тот свалился, как подрубленный, запрокинув голову назад, и сержант, шарахнувшись еще дальше вбок, выстрелил в упавшего с вытянутых рук. Потом у появившейся спереди тени в руках запорхала сияющая желтая бабочка, и спустившаяся темнота наконец-то принесла покой усталому человеку.

– Жил-был у бабушки серенький козлик…

В кубрике стоящего на бочке линейного крейсера было занудно и лениво.

– Жил-был у бабушки серенький… такой, понимаешь, козлик…

На трехъярусных шконках разлеглись матросы. Вечер, «личное время». Можно писать письма, можно играть в шахматы, можно пойти в библиотеку и взять почитать чего-нибудь.

– Бабушка козлика очень любила…

Немаленького роста матрос-артиллерист задумчиво поглаживал полоски на своем тельнике, побуркивая себе под нос.

– В лес за веревочку писать, понимаешь, водила…

Матросам было скучно. Не только, впрочем, матросам. Корабли почти всего Балтийского флота теперь базировались на датские порты, и только «тяжелая бригада» сидела в скучном Пиллау, как ушибленная подушкой. После нескольких месяцев напряженной, максимально похожей на настоящую войну, да и граничащей с ней учебы контраст был особенно разительным. Почти не ходили в море, почти не стреляли, сидели и ждали чего-то. Сходы на берег вроде бывали – но куда подашься на вытянутых Косах и в махоньком, изученном уже вдоль и поперек, очищенном от местного населения городке? Днем всякие учения, классы, чистка стволов, иногда шлюпочные гонки с экипажами нескольких базирующихся на Пиллау тральщиков и сторожевиков или зашедшего «на огонек» эсминца, и это все.

– Ох-ох, что ж я маленьким не сдох?

На Косах морякам давали время от времени погулять, подбирая из песка янтарь, попинать мяч, покидать камешки в серое море. Приходил катер, забирал зазябших, кутающихся в бушлаты, отвозил на корабль – к ужину и опостылевшей койке.

– Учум!

– У?

– Жалеешь, что в пехоте не остался?

Матросу было лень отвечать, но все же какое-то развлечение.

– Не, не жалею… – ответил он после некоторых колебаний, вызванных раздумываниями о том, стоит повыпендриваться или лень.

– А чо так? Все веселее было бы!

– Угу… Особенно по субботам…

– Чего?

– По субботам, говорю, веселее. – Он повернулся на бок, чтобы лучше видеть сверху лежащего на соседней койке собеседника. – Когда баня и танцы. И не в пехоте, а в морской пехоте, это разные вещи. – Матрос, которого назвали Учумом, шумно поскреб выпуклые мышцы груди.