— Уже не чеканят, — зло сплюнул Инисмей. — Ольвийцы — трусы и предатели, римлян в город впустили. А роксоланы и даки с бастарнами к римлянам на пузе приползли.

— Зато росы Фарзоя не предали, и венеды тоже. У нас на севере народ такой — если кому верны, значит, до конца. А предатели от ока Хорса нигде не скроются, Перун-Ортага их посечет их же оружием, а Мать Сыра Земля не примет ни живых, ни мертвых, — сказал Ардагаст.

В синагоге мальчики застали только сторожа, который объяснил им, что Элеазар из Масады, медник, живет на горе, у западных ворот акрополя, но из города уехал и будет разве что к ночи, а скорее завтра. Трое поехали дальше, к городским воротам, и не слышали, как сторож бормотал им вслед:

— К этому смутьяну и нечестивцу только таким буйным варварам и ходить. Разве станут они искать честного и богобоязненного еврея?

Триклиний [4] Потоса, сына Стратона, одного из богатейших людей Боспора, был отделан роскошно, но со вкусом. О том, что хозяин дома — иудей, напоминали разве что вышитые на занавесях из тончайшего зеленого виссона семисвечники, шестиконечные звезды и херувимы — крылатые быки с человечьими головами. Да еще большая фреска с праотцем Авраамом, угощающим троих ангелов. Но напротив нее великолепная мозаика представляла развеселое пиршество Диониса и его свиты. Чересчур откровенных сцен, впрочем, не было, хотя хозяин знал толк в книгах вроде «Роскоши древних» или «Милетских рассказов», найти которые, например, в шатре бежавшего полководца означало окончательно его опозорить. А в иерусалимском доме Потоса вообще не было никаких изображений, запрещенных второй заповедью. Но здесь, на северной окраине империи, живопись можно было увидеть даже в синагоге.

За обильно накрытым столом на изящных ложах с ножками из слоновой кости возлежали хозяин и четверо его гостей — царский казначей Спевсипп, посол Рима Валерий Рубрий, Левий бен Гиркан, молодой отпрыск весьма знатного рода, и его учитель, самаритянин Захария. У ложа Захарии пристроился громадный черный пес. Слуг не было, ибо за этим скромным ужином говорили о таких вещах, которые не следует знать даже самым преданным рабам.

Потос — солидный, но жизнерадостный, с тщательно ухоженной бородой патриарха — поднял фиал синего финикийского стекла с молодым синдским вином.

— Итак, теперь ты, Левий — Луций Клавдий Валент, римский гражданин. Ты снискал доверие императора — разумеется, за высокие добродетели, достойные римлянина. И теперь некоторые поступки, из-за которых ты покинул Боспор, вполне можно оправдать юношеским пылом. Кстати, Менахем-рыбак угодил в руки зихских пиратов, так что обвинять тебя в подлоге, да еще в убийстве, больше некому. А Ноэми и ее ребенку я все это время помогал — из твоих денег, конечно. Эти незаконные дети становятся твоими злейшими врагами, если их бросить в нищете… Главное, ты не утратил веры в единого Бога и в бессмертие души. А мелкие грехи мы, фарисеи, умеем прощать друг другу. За тебя, мой мальчик!

Слушая эту речь, Валерий пару раз фыркнул, а Захария спрятал ухмылку за узорчатой мегарской чашей. Но на красивом нагловатом лице Левия-Валента появилась лишь легкая тень усмешки. «А он выучился владеть своими чувствами», — с удовлетворением подумал Потос.

— Но расскажи же нам, что нового в Риме. А то у нас тут слухи да слухи — остается жалеть, что не владеешь магическим зеркалом, как твой мудрый учитель, — сказал Валерий.

— В Вечном Городе все вверх дном! — широким движением Валент смахнул несколько кубков. — Принцепс [5] наконец развелся с Октавией и казнил ее. Августа теперь — Поппея Сабина.

— О Яхве, ты не забываешь свой избранный народ! — воздел руки Потос. — Поппея предана нашей вере.

— Афраний Бурр умер. Во главе преторианцев теперь — Фенний Руф и Тигеллин. Старого болтуна Сенеку принцепс больше не слушает. Дорифор и Паллант отравлены — для отпущенников они стали слишком богаты и слишком глубоко запускали руку в казну. Корнелий Сулла убит, Плавт убит. Педаний Секунд тоже убит — своим рабом. Все рабы, находившиеся в доме, за это казнены. Наконец римляне научились соблюдать законы, сделавшие их повелителями мира!

— Давно пора! — Крепкий кулак Валерия опустился на стол. Простое солдатское лицо светилось торжеством. — За Нерона, лучшего из императоров!

— И за новые божественные стихи и не менее божественные колесничные победы, которыми ему теперь никто не помешает осчастливить империю, — напыщенным тоном провинциального ритора произнес Захария. Его худощавое лицо, обрамленное черной курчавой бородой, сливавшейся с шапкой таких же курчавых волос, таило неистребимую, едкую насмешку — не над Нероном даже, но над всем миром. А черный пес, привстав на передние лапы, трижды пролаял торжественным басом.

— Смейтесь, смейтесь… — покачал головой Рубрий. — Нерон-поэт, Нерон-актер, Нерон-колесничий. А еще живописец, ваятель и атлет. У него столько талантов, что он сам не знает, куда их девать. Но главный из них — быть императором. Повелителем мира! Скажи, Валент, не отказался ли принцепс от большого похода на Восток?

— Нет. Он собирает Фалангу Александра — новый легион из солдат не меньше трех с половиной локтей ростом. Покуда Корбулон в Армении делает вид, что воюет, она высадится здесь, на Боспоре, и ударит через сарматские степи и Кавказ в тыл парфянам.

— Да! — Всегда сдержанное лицо римлянина теперь горело вдохновением. — В Парфию и дальше в Бактрию, Согдиану, Индию — до фаунов и серов [6]! Мы, римляне, должны покорять мир — иначе мы превратимся в лягушек, сидящих вокруг моря, которое гордо называем Нашим.

— И этому великому плану, — вкрадчиво заговорил Спевсипп, — могут помешать два маленьких царства. Ничтожные, полуварварские, но хранящие память о Митридате: Понт и… Боспор.

— Понт станет провинцией, это решено, — сказал Валент.

— А Боспор?

Валент помолчал, наслаждаясь собственной значимостью, и медленно произнес:

— Его судьба зависит от того, что донесет императору почтенный Валерий Рубрий.

— Что же я, скромный преторианец, могу донести? — простовато развел руками Валерий. — Царь Котис предан Риму, от которого получил власть. Наши когорты свергли его брата и разбили сарматских союзников этого горе-Митридата. Котис уверен во всемогуществе Рима и не решится на измену.

— Если хочешь знать, каков Котис внутри, погляди на его сынка — тот еще не выучился притворству. Сегодня двое мальчишек-сарматов бесчинствовали на агоре, словно у себя в степи, украли моего коня, ранили меня самого. И Рескупорид покрыл их. А один из этих разбойников — сын царя аорсов Фарзоя, с которым сейчас Котис тешится охотой, — сказал Спевсипп.

— Не о том ли они сговариваются у костра, — подхватил Потос, — как осуществить план Митридата Евпатора — повести на Рим всю Скифию?

— Да разве здесь эллины? — скривился Валент. — Роднятся с варварами, расхаживают в штанах, живут за городом в юртах. Кого ни поставь здесь царем, он превратится с ними в такого же полуварвара.

— Боспору нужен не царь, а прокуратор. Знающий эту страну, уважаемый ее лучшими людьми и преданный кесарю Нерону, — твердо произнес Потос и поднял фиал. — За Гая Валерия Рубрия, прокуратора Боспора!

— За меня, прокуратора! — иронически кивнул Рубрий и опрокинул залпом кубок неразбавленного колхидского. — Только что я напишу кесарю? Что Гаю Юлию Спевсиппу, получившему гражданство от полоумного Калигулы, на базаре дали по рукам? Даже у Митридата-ссыльного есть в Риме влиятельные друзья, тем более у Котиса.

— Они все замолчат в одном случае — если Поппея вдруг узнает, что в Пантикапее чернь грабила и резала единоверцев августы, а царь Котис не мог — или не хотел — этому помешать, — спокойно произнес Потос.

Валерий громко расхохотался:

— Клянусь Юпитером, я-то думал, что в Риме видел всю подлость, на какую способны смертные! Вы, иудеи, всегда так держитесь друг за друга…