– Не убьет ли ваш вирус добра страсть и любовь в людях? Не превратятся ли они в спокойных, безэмоциональных болванчиков? – спросил я.

– Какие-то побочные эффекты могут быть. Но что такое любовь? Эта такая же химия тела, как и агрессия. А любая химическая реакция может корректироваться с помощью формул. Когда люди станут добрее и счастливее, они будут любить все вокруг. И даже если лишатся при этом безудержной страсти к какому-то конкретному объекту, это будет ничтожной платой за отсутствие на планете войн и преступлений. Слишком сильные эмоции вредны. Любовь порождает ревность, страхи и неврозы. К тому же от любви до ненависти, как известно, один шаг. А сколько преступлений совершается из-за страстной любви!

Полозов поместил подобревшую крысу в отдельную клетку.

– Что ж, надеюсь, ваше любопытство наконец-то немного удовлетворено, – обратился он к нам.

– Профессор, сегодня вы удивили всех, включая самого главного скептика, Люка, – сказала Ратха.

Люк промолчал. Я же не стал больше ничего уточнять. Мне не понравился восторг, с которым Канта восприняла все увиденное и услышанное в лаборатории Полозова.

– Ну а теперь, пожалуй, можно и чаю выпить! – воскликнул профессор, когда все вышли из лаборатории. Ратха поставила на огонь тяжелый чугунный чайник с выпуклыми абстрактными узорами по бокам.

– Вы знаете, время имеет способность трансформироваться. – Полозов задал новую тему сегодняшнему разговору. Он явно доволен своей демонстрацией в лаборатории, и теперь ему хочется пофилософствовать. – Чем дольше я живу, тем ближе становится история. Когда я был ребенком, события начала двадцатого века казались мне бесконечно далекими. А сейчас я представляю себе их, будто видел всё своими глазами. Ну что такое сто лет в масштабе Вселенной? Мгновение, вспышка. Да, коротка все-таки человеческая жизнь. Молодые души людей живут в увядающих телесных оболочках. Разве это справедливо?

– Говорят, важна не длина жизни, а ее ширина, – сказал Стивен.

– Поверьте, Стивен, иногда хорошей ширине не хватает длины, – сказал Полозов. – Когда умирал великий Рабиндранат Тагор, его посетил один приятель. Кажется, это был известный критик. «Ты можешь быть горд, – сказал он. – Ты написал шесть тысяч стихов, и каждый из них – совершенство. Можешь умирать спокойно, сознавая, что был цветком, который расцвел полностью». Рабиндранат заплакал. «Друг мой, почему ты плачешь? Неужели боишься смерти?» – удивился приятель. «Я не боюсь смерти, а плачу, потому что только сейчас стал поэтом. До этой минуты цветок мой распустился едва до половины. Постоянно в голову приходят новые и новые стихи, и каждый из них лучше предыдущего. Я плачу над несправедливостью Бога, который срывает меня так рано». Замечу, что умирал Рабиндранат в восемьдесят лет. И при этом чувствовал в себе еще огромный потенциал. Ах, если бы все-таки можно было купить время! – сказал профессор.

– Вероятно, Господь посчитал, что Тагор достаточно сделал для этой Планеты, – сказала Ратха, разливая по чашкам ароматный фруктовый чай.

– Да, он сделал столько, сколько иные не успели бы и за тысячу жизней. Все-таки люди не равны друг другу, – сказал Люк.

– Что вы имеете в виду? – спросил Мигель.

– Полезность. Вот что с меня взять, даже если я проживу, как Тагор, восемьдесят лет? Я никогда не создам и миллионной доли того, что создал он. И дело не только в том, что я не умею писать стихи. Я вообще не чувствую в себе никакого потенциала. Где-то я читал, что только пять процентов землян двигают прогресс, меняя этот мир. Изобретают мобильные телефоны, лекарства, космические корабли. Формулу счастья, наконец, – Люк кивнул на Полозова, – а остальные – такие же, как и я, – паразиты, которые всем этим только пользуются.

– Ну что ты, Люк! Никакой ты не паразит! Бываешь вредным, но не настолько уж. – Ратха с неожиданной нежностью посмотрела на Люка, подлила ему чая, положила перед ним печенье. Кажется, еще немного, и она растрогается от сострадания к Люку, с которым они часто спорят и даже ругаются. Мы с Кантой улыбнулись, наблюдая эту сцену.

– Не расстраивайтесь, Люк, – сказал Стивен, – технический прогресс когда-нибудь погубит нашу планету. По крайней мере, вы не будете к этому причастны. Что касается творчества – вы в том самом месте Планеты, где можно искать себя, не оглядываясь на мнение других. Санвилль принимает вас таким, какой вы есть, Люк.

Когда настало время расходиться, Полозов попросил никому не рассказывать об увиденном в лаборатории, взяв с каждого из нас слово молчать.

– Я не удержался и показал лабораторию только вам как близким друзьям, – сказал он.

Вероятно, ему нужна была оценка своих трудов. Чья-то еще, кроме Дэниела и Хлои. Да, за любым успехом стоит мнение большинства. Все-таки невозможно стать Шекспиром на необитаемом острове…

С тех пор как Канта получила место во втором круге лотоса, мы очень сблизились с Люком. Не то чтобы мы стали друзьями, но нам часто приходится вместе работать. Наверное, община относится к нам одинаково подозрительно. Уж я-то точно в списке кандидатов на выдворение.

Вот и сегодня, после утренней медитации в Серебряном Эллипсе, нас с Люком отправили на птицеферму. Поначалу я обрадовался, что мне выдалась возможность побывать в девятом секторе. Особняк из белого камня, скрытый за оранжевым забором, не давал мне покоя с того дня, как я увидел там старуху, похожую на привидение. Но оказалось, что птицеферму перенесли в нейтральный пятый сектор, где живет основной состав общины. Это только подхлестнуло мой интерес к «страшному дому», как назвала особняк Ратха. Возможно, там действительно прячут умалишенных, для которых испытания Раем оказались слишком суровыми, чтобы они не портили репутацию Санвилля. Во всяком случае, старуха с растрепанными белыми волосами очень походила на сумасшедшую. Формально членам общины разрешено бывать в любом секторе, но на деле праздные шатания вне своих зон не приветствуются. Во мне проснулся репортер, которого я долгие месяцы усмирял медитациями и размышлениями о Канте. Все это время для меня не существовало ничего, кроме желания вернуть ее любовь и расположение. В глазах Канты все еще теплится янтарь, когда она смотрит на меня. Она с удовольствием обнюхивает меня, когда мы вместе, как самка, желающая своего самца. Это дает надежду, что я еще могу бороться за свою любовь. Хотя и очень трудно тягаться с Санвиллем, который дал ей покой и уверенность в завтрашнем дне. Я сам привез ее сюда. И постепенно Санвилль превратился для меня в живое существо, с которым мне предстоит сразиться. Потому что он хочет забрать мою Канту. Я так и не смог принять спорных устоев этого искусственного Рая, созданного обычными людьми, не лишенными недостатков и пороков. Инстинктивно понимаю, что у этой отлаженной десятилетиями машины должны быть слабые места. И я должен их найти, чтобы победить.

По моей угрюмой физиономии Люк понял, что настроения у меня сегодня нет. Да и откуда ему взяться, если Канта с самого утра уехала с Дэниелом в ближайший городок делать заказы для общины? Вернутся они только ближе к ночи. Завтра я решил поговорить с Дэниелом и Хлоей. Они обязаны меня понять. Так дальше продолжаться не может. Мы с Кантой должны работать вместе. Мне не нужен ни второй, ни первый круг Лотоса. Мне нужна Канта.

Люк пытается развеселить меня шутками, но я почти не слушаю его. Ревность пожирает меня, когда представляю Канту рядом с похожим на зверька Дэниелом. Уверен, что он причина моих проблем. Думаю, ему понравилась Канта, и он решил меня изолировать, насколько это возможно. «Что, если и он ей понравится? – думаю я. – Если ей понравится его запах, пока они будут ездить на старом «Фольксвагене» по делам общины? Понравится говорить с ним, смотреть на него…»

Вместо плосколицего кришнаита сегодня на птицеферме отдает распоряжения старая немка с веснушчатыми от солнца плечами и грудью. Вероятно, кришнаит в девятом секторе больше охранял оранжевый забор, чем занимался фермой. Я не слушал болтовню Люка до тех пор, пока он не стал рассказывать о себе. Он заговорил неожиданно откровенно, что не принято в Санвилле. Люк рассказывает свою историю быстро, иногда запинаясь, и тут же торопливо продолжает, словно боится, что его перебьют или он сам передумает.