То, что весельчака Сашки Погодина больше нет в живых, никак не укладывалось в голове. Он запомнился мне пародирующим Жириновского и Ельцина на блокпосту, который мы навещали ночью с разведчиками.
– А Стас к фэбсам подался, теперь там снайперит. Карьеру будет делать. Никого не осталось. Нет больше «Призраков»…
Говорили мы долго. Наверное, час. Или даже два. Давно вернулись из курилки, улеглись на кровати и засопели мужики в полосатых пижамах. На улице стемнело, и только тусклая желтая лампа выхватывала из полумрака больничной палаты бледное лицо подполковника.
– Как думаешь, ее сожгли или закопали? – неожиданно спросил Степан.
– Кого?
– Ногу мою. Я вот думаю: по православной религии тело человека хоронят, закапывают в землю. Иначе вроде не по традиции – в Рай не попадешь.
Я молча слушал Степана, не зная, как относиться к тому, что он говорит. Было странно, что прошедшего все мыслимые войны подполковника-разведчика, отправившего на тот свет не один десяток врагов, может заботить, куда дели его ампутированную ногу.
А Степан продолжал:
– Знаешь, очень многие представляют, как черви будут жрать их после смерти. Мне лично всегда было наплевать. Пока не увидел, как это выглядит на самом деле. Как-то нам пришлось извлекать из ямы трупы наших солдат, которых расстреляли и наспех закопали боевики. Тела долго пролежали в земле. Достаточно долго, чтобы ими заинтересовались опарыши. Мерзкое зрелище. Знаешь, индусы правильно придумали сжигать тела. Огонь – это красиво и чисто. Пепел – и все. Ни темноты, ни червей. В общем, заморочился я тогда на эту тему. А вчера к нам батюшка приходил. Я его спрашиваю: «Что, если меня после смерти сожгут?» А он говорит: «Не по-христиански это. Ты православный. Нельзя тебя сжигать. Тело твое надо обязательно земле предать». А я его спрашиваю: «Что же происходит с душами православных, которые сгорели заживо или утонули, например? Кого не нашли и земле не предали? Что, им мучиться теперь вечно? Мне вот ногу отрезали. Нога – часть моего тела. Можно ли тело по частям предавать земле? И что будет с моей душой, если ногу, например, как отрезали – сразу сожгли, а тело потом закопают? Куда я попаду – в Ад или Рай?» Ничего не ответил поп. Посмотрел как-то странно и вышел. Я вот теперь и думаю: сожгли мою ногу или закопали?
Я заметил на скулах Степана капли холодного пота и понял, что он давно терпит боль и наверняка начал бредить.
– Рано тебе о душе думать. Пойду сестру позову, – сказал я, мысленно ругая себя последними словами за недогадливость. Степан кивнул:
– Позови. Попроси укольчик сделать сладенький. А потом иди, Мишань. Посплю немного. Ты заходи. У меня теперь времени вагон…
Уже в дверях он еще раз окликнул меня:
– А знаешь, мне все равно, жрут мою ногу сейчас черви или нет. Она уже не часть меня, хотя я ее по-прежнему чувствую. Она даже болит. Ты наверняка слышал об этом. Фантомные боли. Наверное, не надо морочиться по поводу тела или его частей. Мы же не паримся из-за остриженных волос или ногтей…
Еще несколько раз я приезжал к Степану в госпиталь. Потом встречались с ним в разных кафешках. Однажды он приехал ко мне в Останкино. Мне хотелось его всем показать, я представлял Степана как героя. Он переминался с ноги на ногу, скрипя протезом. Смущенно краснел. Особенно когда молодая симпатичная телеведущая долго трясла его руку, что-то неся о героях Отечества, которые этому самому Отечеству так нужны. Степан тогда мне напомнил смущенного Карлсона из мультика, покрасневшего перед теледивой.
Он освоился с протезом и почти не хромал, но выглядел каким-то чужим и потерянным в гражданской одежде, как хамелеон, лишившийся защитного окраса. Пару недель назад он мне позвонил. Мы встретились в пивном ресторане, недалеко от Лубянки. Я понял, что в известное мрачное здание на площади Степан заходил по делам. Нам принесли пиво и свежих раков. Глаза Степана победно сверкали. Он снова собирался на Кавказ.
…Смотрю на Ольгу. Свет от раскачивающегося уличного фонаря блуждает по ее лицу. Когда она спит, лицо ее кажется совсем детским. Встаю, задергиваю штору, чтобы фонарь не будил ее. Задеваю фотографию Кассандры в рамке, стоящую на телевизоре, но успеваю поймать ее.
Если у кошек есть память, то Кассандра помнила Ольгу еще маленькой девочкой и была единственным живым существом, связывающим Ольгу с семьей и довоенным временем в Грозном. С беззаботной жизнью, наполненной любовью и покоем, ароматами каштанов и цветов, жизнью, в которой были ее мама, бабушка и дед, фанатично оберегавший внучку от любых посягательств внешнего мира, даже от бактерий и микробов.
Кассандра умерла от старости в один из холодных февральских дней. Она прожила почти двадцать лет и по кошачьим меркам была долгожительницей. Ольга возила ее по ветеринарам, заставляя колоть кошке витамины, когда та стала с трудом передвигаться по квартире. Пропускала через мясорубку вареную курицу и шприцем вливала в Каськин рот морковный отвар для повышения аппетита. Но время взяло свое. В небольшую яму, выдолбленную за нашим домом в скованной морозом земле, мы положили картонную коробку из-под обуви, в которой покоилась Каська…
Нам было хорошо с Ольгой все это время, что мы прожили вместе, вернувшись из Чечни. Мы были счастливы в крохотной 11-метровой комнате, на продавленной тахте, на которой и сейчас лежим рядом. Только она давно спит, а я никак не могу заснуть, думая о том, что ждет нас впереди. Боюсь проспать такси, которое заберет нас в аэропорт, и вспоминаю, что еще произошло в нашей общей жизни за минувший год.
Ольга по-прежнему работала у своего отца дизайнером. Благодаря ее стараниям фирма разрослась, и постепенно она стала получать очень приличные деньги. Тратила их в основном на одежду, демонстрируя незаурядный вкус. Она стала хорошо и дорого одеваться, посещать салоны красоты. К ее природной яркой внешности добавились столичные стиль и шарм молодой красотки. Я стал замечать, что куда бы мы ни выходили вместе, на нее обращают внимание практически все мужчины – в театре, ресторане, кино или на улице. Они буквально сворачивают шеи, смотрят вслед, а если им кажется, что я не замечаю их реакции, пытаются подробнее разглядеть ее. Ольгу это забавляло, но она никак не реагировала на ухажеров, не дающих ей прохода, по своей инициативе честно докладывая мне обо всех случаях домогательств и попыток знакомства с ней. Я старался сводить все на шутку, понимая, что ревновать глупо, хотя в душе меня это, конечно, задевало. После истории с пришельцами Ольга стала понимать, что мир, в который она попала, не так уж идеален.
Однажды, поздно вернувшись со съемок, я застал Ольгу в слезах. По-детски всхлипывая, она рассказала, что в метро к ней подсел пьяный детина с красным лицом. Какое-то время молча дышал на нее перегаром, затем спросил:
– Ты чеченка?
– Какое это имеет значение? – спросила Ольга.
– Я тебя спросил, отвечай! – ублюдок положил свою мохнатую лапу ей на колено и сильно сжал. От боли и обиды у Ольги выступили слезы.
– Я не собираюсь отчитываться перед тобой, убери руки! – Ольга сказала это, преодолев ком отвращения и отчаяние, достаточно громко для того, чтобы услышали окружающие. Но пассажиры прятали глаза.
– Если бы ты только знала, как я вас всех ненавижу! – сказал детина и, еще раз стиснув ее ногу, вышел из вагона.
Размазывая тушь по лицу, она показывала мне красные отпечатки его клешней чуть выше колена. Эта мразь посмела прикоснуться к женщине, которую я люблю!
– Ты понимаешь, я как изгой какой-то! Я и там чужая стала, как война началась, а теперь и здесь. Москва ведь мой родной город, я здесь родилась, почему я всегда должна кому-то что-то доказывать? У меня мама русская, а отец чеченец! И что в этом такого? – всхлипывала она, а меня душила бесполезная злость. Какой прок в злости, если не можешь отомстить? Сначала я подумал, что, возможно, обидчик Ольги воевал в Чечне. Что, если мы с ним там встречались? Но эту версию отмел сразу. Урод подошел не к здоровому чеченцу или чеченцам, чтобы рассказать о своей к ним нелюбви, а к беззащитной девушке. Вряд ли он там был.
