Мы не сразу узнали машину Лемы. Теперь его «блондинка» похожа на обугленный, черствый корж, который ученик-поваренок сжег в печи по неопытности. Лема лежит рядом, свернувшись калачиком. Серый, засыпанный пеплом. Совершенно чужой и не похожий на нашего Лему, с которым мы говорили по дороге в шашлычную несколько минут назад. Рядом – колесо, которое он так и не успел поменять. Только дворники его мертвой машины, изогнутые дьявольской козой, впустую, словно издеваясь, елозят по тому месту, где было стекло, отбивая мерное и страшное «тик-так» уходящего времени.

– Смотри, будто дьявол смеется, – сказал я Пашке.

Мы смотрим на Лему и понимаем, что ничего не знали о нем. Где он жил, есть ли у него родственники? До войны преподавал философию в Грозненском университете. В войну таксовал. Вот и все.

К нам подошел Юсуф.

– Что нам делать, Юсуф? – спросили мы.

– Делайте свою работу, – ответил он. – Я позабочусь о нем. По нашим законам хоронят до захода солнца.

Мы простились с Лемой. Как смогли. Сказали спасибо за все и попросили у него прощения за то, что не уговорили пойти с нами в шашлычную.

Каждый приложился рукой к седому, в пепле, ежику волос. Постояли несколько минут, помолчали. И помчались снимать дальше новость номер один. Я впервые понял, что могу ненавидеть свою работу, из-за которой даже по-человечески не простился с товарищем, еще вчера спасшим нас от мародеров. А мы вот его не уберегли…

Трупы чеченцев стали быстро разбирать родственники, торопясь захоронить до захода солнца. Русские в Чечне в основном по службе. Их тела дожидаются санитаров. Некоторые погибшие кем-то заботливо прикрыты простынями, но на всех материи не хватило.

У военных стеклянные глаза, желваки ходят от злости. На некоторых запекшаяся кровь. На ком своя, на ком чужая. Многие, не стесняясь, ревут как дети навзрыд, размазывая по лицам грязь и чужую кровь рукавами бушлатов. Кто жалеет погибших товарищей. Кто себя, что чуть не погиб.

Разбор завалов будет продолжаться не один день.

У бывшей столовой сталкиваемся с Димкой Бондаренко. Он смотрит на нас как на призраков. Оказывается, с момента взрывов прошло уже два часа. Все это время нас считали погибшими. Все знали, что мы пошли в столовую, а кто-то из коллег вспомнил, что видел нас в Доме правительства перед взрывами. Информация уже ушла в Москву, но ее пока не выдали в эфир. Я представил, что будет с нашими родителями, когда выдадут. Бондаренко рванул в сторону ТВ-юрта, к спутниковому телефону.

К завалам пригнали кран. Подняли первую плиту. Под ней оказалось трое погибших. Двое мужчин в штатском и женщина в строгом сером костюме и белой, в кружевах, блузке. Ольга Ивановна.

Бэтээр «Боревар», который одолжил мне Степан, мчит по Большой Фугасной. Так саперы прозвали длинную, как кишка, улицу за то, что боевики здесь часто устанавливают фугасы и делают засады. Довоенного названия улицы никто не знает. Большую Фугасную все стремятся проскочить на максимальной скорости. На броне со мной Погода для подстраховки. Мы вжимаемся в броню. Времени в обрез. Ветер вырывает из глаз слезы. Это хорошо, что ветер. На него можно все списать. У меня не укладывается в голове то, что произошло. Ольга Ивановна, Лема и еще несколько десятков человек, не считая сотен раненых. Не представляю, что скажу сейчас Ольге. Как такое вообще говорят? Мне хочется, чтобы ветер не стихал. Потому что, когда он стихнет, надо будет подняться к Ольге и сказать страшное. Я ждал ее сегодня и не думал, что такой будет наша встреча. Господи, ну почему именно я должен ей об этом сообщить? Как сказать ей, что ее мать, единственный по-настоящему родной человек на Земле, больше не придет и сегодняшнюю ночь она проведет в этих чертовых руинах одна, а точнее, вместе со старой кошкой Каськой – последним живым существом, связывающим ее с семьей, которой больше нет. Ольга останется в квартире, в одной из комнат которой живет счастливое прошлое, а в другой – жуткое настоящее. И как ни закрывай дверь, как ни подкладывай под нее половик, чтобы не сквозило, настоящее врывается в твою жизнь когда и как захочет.

…Ольга Ивановна лежала со спокойным, сосредоточенным лицом, словно всем своим видом показывая, что не имеет никакого отношения к двум мужчинам в штатском, оказавшимся в столовой за соседним столом, а теперь лежащим рядом с расплющенными бетонной плитой головами. На ней же не было ни царапины. Даже кружевная старомодная блузка оставалась безупречно белой. Только подол серой юбки слегка запачкался в известке.

Ольгу Ивановну подняли первой. На клочке бумаги я написал ее имя и фамилию, положил в карман ее пиджака. Сунул санитару деньги, попросил приглядеть за телом.

– Как это – приглядеть? – не понял санитар.

– Ну, чтобы в морг отвезли, аккуратно чтобы все было, – нес я какую-то чушь.

– Мы и так всех в морг.

– А места есть?

– Пока вроде есть. А как закончатся, пригонят холодильники, как обычно. Не на улице же оставлять.

Денег санитар не взял.

…Стучу в знакомую дверь, рядом с которой мелом на стене рукой Ольги по-прежнему написано: «Здесь живут». Написано красиво, как умеют писать художники. Почему-то раньше я не обращал внимания на кружевные завитки букв.

Ольга открыла не сразу. Сначала за дверью раздался кашель, потом осторожное шарканье ног. Мяукнула кошка. Чувствую, что Ольга смотрит в глазок. Но в полутемном подъезде ничего не видно. Мой стук в дверь, конечно, напугал ее.

– Оля, это Михаил. Открывай, не бойся, – сказал я дверному глазку.

За дверью послышалось звяканье ключей, поворот замка. Раз, два… я насчитал четыре оборота, которые отделяли ее от страшной вести. Наконец лязгнул засов, упала цепочка, и она открыла дверь своему жуткому настоящему, в моем лице постучавшемуся в дверь. «Все-таки уж лучше я, чем кто-то другой», – подумал я и вошел в квартиру.

– Вот это да, неожиданно! – Ольга улыбнулась.

Поверх свитера на ней накинут все тот же бабушкин пуховый платок. На ногах валенки. В руках бумажная салфетка, которую она приложила к раскрасневшемуся от простуды носу. Сейчас она выглядит еще моложе, почти ребенком. Она кажется мне очень трогательной и беззащитной в своем домашнем одеянии, со слегка опухшим болезненным лицом. Я молчу и не знаю, как ей сказать. Горло будто перетянуло жгутом. Кассандра присела в ногах у хозяйки и настороженно смотрит на меня, чуя неладное.

Сразу несколько теней пробежали по лицу Ольги. Удивления, радости, тревоги, а потом ужаса. Она все поняла сама. Считала информацию с моего лица без слов.

– Мама? – только и спросила Ольга.

– Да, – ответил я.

Она закрыла лицо руками и убежала в «комнату прошлого». Кошка засеменила за ней. Захлопнулась дверь, слышно, как Ольга рухнула на кровать и глухо зарыдала в подушку. Я постоял в прихожей, потом пошел следом. Ольга лежит на широкой тахте, среди плюшевых игрушек и девичьих тетрадок, которые хранит в память о счастливых и беззаботных временах. Она не воет по-бабьи, не голосит. Уткнувшись в подушку, тихонько плачет, всхлипывая, как ребенок, которого незаслуженно обидели. Плечи ее вздрагивают под бабушкиным пуховым платком. Кошка преданно сидит рядом, глядя на хозяйку. Я подошел, положил руку на темно-каштановые волосы Ольги, стал гладить, как маленькую, пытаясь успокоить. Что надо сейчас говорить, я не знаю. Постепенно всхлипы стихли. Ольга села на край тахты, вытерла слезы рукавом, протянула руки кошке. Та сразу прыгнула к хозяйке на колени, принялась нюхать ее лицо, норовя лизнуть ручейки слез. Ольга прижала к себе Каську и задала еще один короткий вопрос:

– Как?

Я рассказал.

Оказалось, она слышала взрывы даже здесь, но решила, что снова подорвали колонну федералов. Узнать подробнее было не у кого. В доме остались только мать и сестры Рустама. А выйти на улицу она не решилась. Я вспомнил слова Рустама: «Всех вас достанем!» Вот что он имел в виду!

Ольга доверчиво прижалась ко мне и затихла. Мне даже показалось в какой-то момент, что она задремала. Она еще не осознает по-настоящему, что произошло. Я тоже. Так мы просидели минут тридцать: Ольга уткнулась мне в грудь, а кошка – Ольге в колени. Кажется, если посидеть так еще немного, то плохое уйдет. Пленка времени отмотается назад, и все можно будет исправить.