Голубые, с облупившейся краской и дырявыми красными звездами, ворота распахнулись, приняв нас из Ада в недра условного оазиса безопасности. Справа мелькнули голый каштан и бывшие продовольственные склады, превращенные в казармы.

У вагончиков ТВ-юрта околачиваются Вермут с Вискарем и вчерашний перепивший корреспондент. Он ищет водку. Судя по всему, его мучают похмелье и совесть одновременно. Корреспондент назвался Виталиком и заискивающе поинтересовался, что нам удалось снять.

– Синхрон с главным мировым террористом, которого ищут все спецслужбы мира, представляешь себе? – спросил его Гусь.

– Теоретически, – ответил Виталик.

– Так вот: это полное говно по сравнению с тем, что мы сегодня сняли! – заключил Гусь и гордо зашагал в сторону нашего жилища. Вообще, это старая шутка, на которую давно никто не клюет, но на новенького Виталика она произвела впечатление.

…Сюжет о сбитых над Ханкалой вертолетах действительно прошел первым номером в праймовом девятнадцатичасовом выпуске. Повторяли его весь вечер. Кроме того, в каждом выпуске пришлось еще «прямиться». Снова я рассказывал Вермуту с Вискарем – моей самой преданной аудитории, поскуливающей под навесом, – очередную грустную историю под звук дизельного генератора. На этот раз о погибших вертолетчиках и офицерах, оказавшихся на борту.

Как-то само получилось, что собаки стали постоянными участниками моих прямых включений. Они чувствуют, что нужны мне в этот момент. Кроме того, это стало для них развлечением. Слушать сводки последних событий в Чечне Вермуту с Вискарем нравится не меньше, чем лакать водку с Петровичем, гонять кошек или отыскивать кротовые норы. Как только начинает чихать дизель и зажигается свет «пятисотки», псы – где бы они ни были и чем бы ни занимались – устремляются на площадку рядом с навесом. Садятся около Гусева – справа от штатива, на котором стоит камера, и внимательно смотрят на меня. Они никогда не позволяют себе лаять во время прямых эфиров, лишь тихонько поскуливают, словно переживая за происходящее.

Вечером пришли Стас и Зула. Я не видел их неделю. Выяснилось, что все это время они были в рейде со Степаном в горах вместе с фээсбэшниками. Степан остался отсыпаться в казарме, место расположения которой не знаем даже мы.

В подробности этого рейда разведчики нас не посвятили, только Зула, скалясь белоснежными резцами, продемонстрировал пластиковый пакетик с тремя парами окровавленных ушей. Совсем не похожие на морские раковины, просто грубо отрезанные куски человеческой плоти с торчащими хрящами.

– Вот трофеи, – сказал Зула, потрясая пакетом, – с рейда. Не успел еще высушить, свежие совсем.

– На хрена ты их сюда притащил? – спросил я.

– Да так просто, вам показать, – Зула снова заулыбался. – А чё такое? Хотите, снимите, по ящику покажете. Но лучше потом всю коллекцию, все сто штук. Мне немного совсем осталось, скоро закончу.

– Чурка ты косоглазая, – привычно говорит Стас своему другу. – По какому ящику такое можно показывать?

Зула пожал плечами и скромно присел на табурет в углу. Затем достал моток лески, длинную, кривую сапожную иглу и стал нанизывать на леску уши.

Мы рассказали про сбитые боевиками вертолеты. Разговор привычно пошел в метафизическом направлении: о жизни, ее смысле и скоротечности. Эти темы здесь возникают сами собой.

– Вот вертолетчики сегодня думали, наверное: «Сейчас на базу вернемся, чайку попьем или чего покрепче. Письма домой напишем, за жизнь поговорим», ну вот, как мы сейчас с вами, – задумчиво рассуждает Гусь, – а только «духи» – на тебе, зафигачили из ПЗРК, и ни тебе чая, ни писем. Один пепел.

– Эти вот тоже вряд ли вчера думали, что сегодня я их уши мариновать буду, – отзывается из своего угла Зула, протыкая очередное ухо здоровенной сапожной иглой.

– Слушай, киргиз, – специально дразнит Зулу Стас, – вот ты вообще кого-то любишь в жизни? Или у тебя от твоей коллекции уже совсем крыша поехала?

– Я не киргиз, я калмык, – как всегда, спокойно отвечает Зула. – Конечно, люблю. Мать люблю, отца, сестренку младшую люблю. Она у меня знаешь какая! Добрая! Ветеринаром, наверное, будет! Всех животных домой тащит, птиц всех. Кому кошка крыло побила, кому лапу прищемили, всех лечит, жалеет! Животных я тоже люблю. А людей не очень. Большинство людей подлые. – Зула смахивает с мертвого уха каплю запекшейся крови в пакет.

– В кого же ты такой душегуб? – улыбается Стас другу.

– Я не душегуб, я справедливый. Око за око, ухо за ухо!

Пришел Лема сказать, что завтра на съемки с нами снова поехать не сможет – надо везти тетку к стоматологу в Моздок. Он договорился с Юсуфом, чтобы тот его подменил. Увидев Зулу, Лема помрачнел.

– Что ты на меня уставился, индеец? – Зула трясет леской. – Здесь нет ушей твоих родственников!

– Ты плохое дело делаешь, – мрачно сказал Лема, – так нельзя.

– Это почему же так нельзя? Почему им так можно, а нам нельзя?

– Так можно душу свою потерять, – отвечает Лема. – Они потеряли, и ты потеряешь.

– Все-таки хочется подольше пожить. Посмотреть, что на Земле дальше твориться будет! Но как можно в этой жизни что-то планировать? – продолжает прерванный философский разговор Иван. – Не могу я понять, как все устроено. Живет себе человек, а потом раз – и все! И нет человека! Мура какая-то! Нелепица!

– Это еще хорошо, если раз – и все! – говорит Зула. – Мне главное, когда придет время, чтобы быстро! У нас друг один на мине подорвался, Петр. Так, пока его на бэтээре везли, он собственные кишки руками держал. И просил нас, умолял, плакал: «Пацаны, пристрелите, не могу терпеть, так больно!» А мы смотрим на него, ревем и не можем его пристрелить, понимаешь? Никто не смог. Как в друга стрелять? Сейчас я себя за ту слабость ненавижу. Надо было обязательно помочь ему. Все равно ведь помер, только намучался. Мы вот со Стасом договорились: если такое с одним из нас случится, другой поможет. Так ведь, братан?

– Так, братан! – отвечает Стас.

– Да, страшная смерть, – сказал Гусь, поежившись.

– Страшная смерть – это когда одинокий старик умирает дома на унитазе, потянувшись за туалетной бумагой. И находят его только недели через две вздувшимся и объеденным собственными кошками. Да и то лишь потому, что соседи стали жаловаться на невыносимую вонь, – говорит чеченец Лема. – Нет ничего страшнее, чем умереть в одиночестве, забытым родственниками. Или когда их нет у тебя совсем, и ты один, никому не нужен, никто не придет к тебе на могилу.

– А вот интересно, есть там все-таки что-то? – Гусь посмотрел в окно на поднимающуюся луну.

– Должно быть, – сказал я.

– Почему же должно? – спросил Пашка.

– Потому что все это, – я обвел всех рукой – Лему, Стаса, сидящего в обнимку со своей снайперской «Оксанкой», Гуся с Иваном, отхлебывающих чай, Зулу, нанизывающего уши убитых врагов на леску, – и указал в сторону руин, – не может существовать просто так, само по себе.

– А мне иногда кажется, что все это сон. Потому что не может быть этого по-настоящему, бред какой-то, – говорит Иван Севрюгин. – Мне все кажется, что вот проснусь в другом мире, не в таком чернушном, как этот. Где никто никого не пытается унизить, пристрелить или нагнуть на деньги. Где просто живут себе люди рядом друг с другом и никто никого не трогает.

– А мне кажется, что наша жизнь – реалити-шоу для инопланетян или компьютерная игра, – говорит Зула, – что-то типа стрелялок. Может, просто какие-то безумные геймеры сталкивают нас друг с другом, заставляя убивать. Или мы сами погружаемся в эту игру, как в «Матрицу». И когда тебя в этой игре убивают или ты сам умираешь, то просыпаешься и понимаешь, что все это была игра. Здесь не живешь, а выживаешь. Надо корячиться, зарабатывать деньги, воевать, строить какой-то дом, детей завести – это все, как в игре, где есть разные уровни. Даже может жизней у нас несколько, только мы об этом не знаем, мы же внутри игры! А потом раз – грохнули тебя, ты очнулся, смотришь, а тут рядом Стас, братан, сидит, вместе с тобой играет, только он еще в игре, а ты уже нет. И ты будишь его, толкаешь, говоришь: хорош в этой игре сидеть, игроман! Пошли пиво бухать!