– Не расстраивайся, Хаймович, – кивнул я в сторону лестницы, – это даже к лучшему. Успели бы проскочить, и хана нам, скушали бы твари.

– Оно-то так, но как отсюда выбираться?

– Тихо! – рявкнул я и поднял руку.

За углом что-то было. Вернее, кто-то, перепуганный насмерть, сидел за углом на лестничном пролете. Его эмоции были настолько ярки и очевидны, что я читал их, как в открытой книге. Косой встрепенулся, Хаймович повел носом, словно пытаясь учуять. Нет уж, обойдусь без Феди. Он сначала выстрелит, а потом спросит.

– Стойте здесь, я сам.

Осторожно ступая, я дошел до лестничного марша и заглянул за угол.

На ступеньках, ведущих вниз, сидел… я и плакал, размазывая слезы по грязным щекам.

Картина была настолько завораживающей, что, видимо, я слишком долго пялился сам на себя и совсем не услышал, как сзади подошли мои спутники.

– Охренеть! – отреагировал Косой.

– Хм… опять химера, – Хаймович.

– А чего оно плачет? – поинтересовался Федя. Тут я оклемался.

– Ступенькой ниже его – пелена. Он за нами увязался, а теперь вернуться не может. Плачет, что без дома остался и нас боится. Короче, всего боится. Что с ним делать, Хаймович?

– А разве с ним надо что-то делать? Разве только покормить? Любопытное создание, видимо наделенное зачатками разума и в совершенстве владеющее мимикрией. Мне почему-то кажется, что, загляни я за угол, я увидел бы себя. Федор увидел бы Федора. Ну а ты, Максим, увидел себя. И оно удивительно привязывается к той форме, которую принимает. Если сейчас вернуться и повторить, никого, кроме плачущего Максима, мы не увидим.

– Не один ты у нас такой плакса, – похлопал Косой по моему плечу и гоготнул.

Я достал из нагрудного кармана дежурную пачку сухариков и, присев на корточки, протянул себе. Вот уж бредовая фраза! Второй «я» отнял руки от лица и протянул к пачке. Одним движением разорвал и запрокинул всю в рот. Проглотил в два хруста и с любопытством уставился на меня.

– Нет, ты посмотри, Хаймович, как он себя кормит, того и гляди, любить сам себя начнет, – развеселился Косой.

– Рисковый ты парень, Максим, – вставил Хаймович. – Мое предложение покормить ты воспринял слишком буквально, и тебе не пришло в голову, что он запросто руку мог тебе откусить. Ведь истинного его облика мы не знаем и аппетитов тоже.

– Да ладно, – отмахнулся я. – Я уже давно понял, что он не опасен. Одинок, несчастен, но не опасен. Смотрите, он даже меня не передразнивает.

– Ты определенно заслужил его доверие, Максим, но, думаю, не стоит форсировать события. Меня беспокоит другой вопрос: как мы вернемся обратно?

– Да чего там, старый, – ответил за меня Федя. – Лифт, ремонтная лестница – и домой.

– Сомневаюсь, что это получится.

Мы с Косым обернулись назад и увидели то, что осматривал за нашими спинами Хаймович. Двери лифта были вмяты словно ударом гигантского кулака. Вогнулись внутрь, но не сломались. Я присвистнул. Мы подошли, пощупали, потрогали, постучали, но о том, чтобы их раздвинуть, не было и речи. Мы попали – и попали, кажется, конкретно.

– Знаете, хлопцы, я не знаю, что так больно стукнуло по дверям. Но не хотелось бы мне попасть под такой удар.

– Чего сидеть, выход искать надо. Пойдем, что ли? – сказал Федя, поправляя лямку автомата и косясь на второго меня, притихшего на ступеньках. Я-младший сосредоточенно сосал большой палец правой руки. Трупики через сито пелены сыпаться сверху перестали. Видимо, насекомые одумались.

– Так что с этим делать? За спиной оставлять чужого себе дороже.

– Не трогай его, Федор. Пусть живет. Опасаться стоит, ну да бог с ним…

– А ты, Толстый, чего молчишь?

– Стрелять сам в себя я не собираюсь. Не чую я в нем врага.

– Пойдем, что ли?

И мы двинули по коридору, поочередно открывая двери и заглядывая в комнаты. Не скажу что нам не попадалось ничего любопытного. Просто мысли были сосредоточены на одном: выход. Поэтому всякие диковинки воспринимались поверхностно и не задерживали внимание. Только Хаймович мог притормозить, сосредоточившись на прочтении какой-нибудь бумажки. Младший Толстый плелся за нами следом и как-то внутренне поскуливал, словно потерявшийся щенок. Поначалу Косой нервничал, оглядывался и цыкал на него, когда он приближался. Потом ему это надоело. Химера, как определил его Хаймович, ближе чем на десять шагов к нам не приближалась, видимо имея опасения насчет наших намерений, но и не отставала. В комнаты следом за нами не лез, ему это было глубоко безразлично.

Меня изумляло только одно. На одном этаже, получается, жили циклоп и химера, и как они друг друга терпели? Бедная химера изображала из себя циклопа? И харчились они наверняка на складе, раз он знает, как сухарики распечатывать. Я вздохнул. Впереди на обозреваемом пространстве, как и на незримом, ничего живого и опасного не было. Разговор как-то не клеился, каждый думал, что будем делать, если выхода не найдем. Хаймович вообще крепко призадумался, хотя Косой пытался его растормошить.

– Ты обещал рассказать, зачем мы, собственно, бежали на четвертый этаж.

– Я же говорил – за лекарством.

– А конкретно? – Утрата рюкзаков Федю сильно огорчила, а потому ему срочно надо было обрадоваться – хотя бы отдаленной перспективе хорошего, но обрадоваться. Иначе он становился грустным и злым и обижал окружающих почем зря. Это я в нем с детства знаю. Хаймович, терзаемый чувством вины, ответил:

– Вы правы, пора вам рассказать. Лекарство это непростое, собственно, как и сам Муха. Когда всё случилось… Словом, я был уже немолод, и сосед мой Муха поделился со мной неким лекарством, поэтому я до сих пор жив и совсем не постарел за это время. Думаю, вы и сами это заметили. Вот как вы думаете, сколько мне лет?

– За шестьдесят, – наобум брякнул Федя неподъемную цифру.

– Ты ошибся почти в два раза.

– Чего?.. – не понял я.

– Мне больше ста лет.

– Гонишь! Столько не живут, – выразил Федор наше общее мнение.

– Молодые люди! Я никогда не давал вам повода сомневаться в своих словах, – возмутился Хаймович. – Конечно, у меня нет доказательств, и этот факт вам придется принять на веру. Но у меня есть дневник Мухи. Помнишь ту зеленую тетрадку, Максим, которую ты нашел в вертолете?

– Да ну на фиг? – удивился я. – Чего-то припоминаю… А откуда она там?

– Не знаю, как она там оказалась, и, собственно, подписи, удостоверяющей авторство Мухи, там нет, но есть намеки на кучу известных мне фактов, – многозначительно произнес Хаймович. Наш орел гордо поднял нос и вытянул шею.

– Да ладно, Хаймович, не дуйся, – сказал я примирительно, – сто так сто… Нам что, жалко, что ли?

– Я в снисходительности не нуждаюсь, – закипел Хаймович. – Возьмите и сами почитайте этот дневник! Убедитесь в моей правоте. А впрочем, вот вам доказательство.

И с этими словами он потянул из ножен нож и полоснул себя по кисти. Кровь мигом окрасила руку и закапала на бетонный пол, сворачиваясь пыльными каплями. И, пока мы с Федей ошарашенно пялились на сдуревшего старика, он вытер правой рукой левую и поднес ее нам под нос, показывая свою грязную окровавленную руку с розовой полоской свежего шрама.

– А нам голову морочил, что мутанты долго не живут.

– Кончай, Федя, его злить, а то он голову себе оттяпает в доказательство.

– Вот уж не дождетесь! – рассмеялся Хаймович, и обстановка разрядилась.

– Понимаю, – сказал Косой, провожая взглядом руку со шрамом, – такое лекарство будет подороже автомата.

– Конечно! Это жизнь, долгая жизнь. И ради такого средства я и тащил вас на четвертый этаж. Теперь вы понимаете?

– А то!

– Вот и ладушки, а теперь давайте бодрой рысью обследуем этаж, а то, боюсь, мы тут надолго застряли.

И мы затрусили дальше. Толстый-2 ныть перестал и спешил за нами. Любопытство было сейчас его основным чувством, он всё силился понять, чего это мы делаем. Кабинеты мелькали перед глазами. Были там какие-то твари в колбах. Одна из них мне запомнилась. Высокая девичья грудь, да и мордашка ничего, только ноги подгуляли. Не было у нее ног – лишь толстый хвост, покрытый чешуей. Косой потыкал в нее пальцем и спросил у Хаймовича: