Но эта мысль пришла в голову Маниакису только потом. Жест Осрония, протянувшего ему ланцет, был чистой формальностью, такой же, как проскинезис. Автократор взял ланцет, мгновение подержал в руках и вернул хирургу.
– Сделай все, что в твоих силах, – сказал он. – И помни: как бы ни обернулось дело, тебя никто никогда не посмеет ни в чем упрекнуть.
Осроний низко поклонился, после чего повернулся и исчез за дверями Красной комнаты. Зоиль последовала за ним. Маниакис успел мельком увидеть Нифону, неподвижно лежавшую на ложе в самом центре комнаты; лицо жены было безвольно расслабленным и смертельно бледным. Рядом с ложем, опустив руки, сокрушенно повесив голову, стоял Филет.
Зоиль решительно захлопнула за собой дверь, поэтому больше ничего Маниакису разглядеть не удалось.
Судорожно сжав кулаки, он ждал пронзительного вопля Нифоны, который та должна была испустить, когда нож хирурга вскроет ее чрево. Но так и не дождался. Сперва он почувствовал облегчение, потом его сердце снова упало; молчание жены означало лишь одно: она потеряла сознание и не чувствует боли.
Он опасался, что ему уже не суждено услышать сквозь двери Красной комнаты никаких иных звуков, кроме торопливых приглушенных голосов Зоиль, Осрония и Филета. А значит, вмешательство хирурга запоздало или оказалось неудачным и ребенок погиб вместе со своей матерью.
Маниакис попытался представить себе, чем такой исход грозит империи; какие меры придется предпринимать, если его опасения подтвердятся. Голова отказывалась работать. Он попытался принудить себя мыслить здраво, но потерпел полную неудачу. Моя жена умерла, и мой ребенок тоже умер – билось у него в мозгу. Все остальное сейчас не имело никакого значения.
Прошла целая вечность, которая для остального мира была лишь жалкой пригоршней минут, и сквозь толстые двери Красной комнаты до Автократора донесся пронзительный, негодующий вопль новорожденного. Маниакис даже не сразу догадался, какие именно звуки долетели до его ушей. Он успел убедить себя, что ему уже не суждено их услышать, и теперь его разум отказывался воспринять голос младенца.
Слегка подавшись к дверям, он застыл на месте и вытянул шею. Его правая рука сама собой очертила у сердца магический знак солнца. Если ребенок жив, то, может, удастся выкарабкаться и Нифоне?
– Молю тебя, Фос! – беззвучно прошептали его губы.
Двери открылись. Появившаяся на пороге Зоиль держала в руках крошечный, туго спеленутый в одеяло из шерсти ягненка сверток.
– Вот твой сын, величайший! – Но вместо радости в глухом от усталости голосе Зоиль звучала глубокая печаль. Ворот ее платья был разорван в знак траура.
– Нифона? – спросил Маниакис, хотя все и так было ясно.
По щекам повитухи вдруг быстро-быстро покатились крупные слезы. Она склонила голову:
– Они.., мы… Мы делали все возможное, чтобы сохранить ее жизнь, величайший. Но даже извлечь дитя живым и здоровым казалось почти невозможным делом… Думаю, нам следует возблагодарить Господа нашего, благого и премудрого, за оказанную им милость. Я была уверена, что у Осрония ничего не выйдет. Я никогда еще не сталкивалась с подобным мастерством.
– Передай мне мальчика, – попросил Маниакис. Он отогнул край одеяла, чтобы пересчитать пальцы на ручках и ножках младенца, а заодно убедиться, что у него в руках действительно мальчик. Уж в этом-то не могло быть никаких сомнений – соответствующие части казались громадными по сравнению с маленьким нежным тельцем.
– Так и должно быть? – спросил Маниакис, указывая пальцем на предмет своего вопроса.
– О да, величайший, – ответила Зоиль, радуясь возможности поговорить о младенце, а не об ушедшей из жизни императрице. – Все мальчики появляются на свет именно в таком виде.
Маниакис подумал, что обычно повитуха, должно быть, сопровождала подобный ответ парочкой непристойных шуток. Но не сегодня, не здесь. Он снова осторожно завернул сына в одеяло. Теперь, как и после проигранной под Аморионом битвы, следовало продолжать начатое, несмотря на понесенный урон.
– Но почему Филет не смог спасти ее после вмешательства хирурга? – спросил он, пытаясь понять, где допущена ошибка.
– Вины Филета здесь нет, – ответила Зоиль. – Ведь хирурги вмешиваются, пытаясь извлечь дитя, лишь когда уже не осталось почти никакой надежды спасти жизнь матери. Иногда случаются чудеса, о которых жрецы потом рассказывают в храмах, дабы внушить людям мысль о необходимости бороться до конца, сохраняя в сердцах надежду на милость благого и премудрого. Но в большинстве случаев спасти женщину после вскрытия чрева не удается.
– Что же мне теперь делать? – спросил Маниакис. Он, конечно же, обращался не к повитухе. Может, Автократор спрашивал совета у самого себя, а может, обращался к Фосу. Но благой и премудрый не спешил спуститься с небес, держа наготове ответы. Если такие ответы существовали, их придется отыскивать самому Маниакису.
Тем не менее ответила ему именно Зоиль:
– Ребенок родился. Он совершенно здоров, величайший. Стоило Осронию извлечь его и перерезать пуповину, как дитя сразу порозовело и принялось кричать. Слава Фосу, мальчик чувствует себя хорошо. Ты уже выбрал для него имя?
– Мы собирались назвать его Ликарием, – ответил Маниакис. – Мы… – Он запнулся. Слово “мы” более ничего не означало.
По щекам Автократора наконец покатились слезы. Да, возможно, он любил Нифону не столь страстно, как во времена помолвки. Но он заботился о ней, восхищался ее стойкостью и теперь искренне оплакивал потерю, оставившую в его сердце куда большую пустоту, нежели он мог себе представить до сего момента.
– Мы останемся здесь, дабы подготовить тело к похоронам, величайший, – мягко проговорила Зоиль. Маниакис непонимающе кивнул. Теперь у меня есть сын, но больше нет жены – сейчас его разум был в состоянии вместить только эту мысль. Вне всякого сомнения, повитухе уже приходилось видеть мужчин в таком состоянии. – Почему бы тебе снова не взять на руки Ликария, величайший, и не показать мальчика твоим родственникам? – ненавязчиво напомнила она Автократору. – Ведь они так беспокоятся. Их надо как можно скорее известить о случившемся.
– Да-да, конечно, – поспешно отозвался Маниакис. Насколько проще жить, когда кто-нибудь говорит, как тебе следует поступить…
Прижимая к груди сверток, он направился в зал, где ожидали известий его родственники. Ему даже казалось, что он вновь обрел душевное равновесие, до тех пор пока он не проскочил мимо коридора, в который собирался свернуть. Сокрушенно покачав головой, Автократор вернулся назад и исправил свою ошибку.
Никто из собравшихся так и не осмелился последовать за ним к дверям Красной комнаты. Отец с Лицией ожидали Маниакиса у входа в зал, откуда его вызвала Зоиль. Из дверного проема торчала голова Регория. Больше никого. Ах да, остальные просто остались в зале, подумал Автократор, приятно удивившись тому, что сохранил способность мыслить логически.
Ликарий неожиданно вздрогнул в его руках и заплакал. Маниакис принялся укачивать сына. Прошлым летом, до того как выступить в поход, ему приходилось вот так же укачивать Евтропию. К его возвращению дочь успела подрасти. Держать ее на руках было по-прежнему приятно, но при этом он испытывал уже совершенно другие чувства. Они растут, подумал Маниакис. Как быстро они растут. Иногда человеку кажется, что время летит, а он все остается прежним. Но дети просто не оставляют места для подобных мыслей.
– Кто там у тебя? Мальчик? – спросил старший Маниакис.
– Как Нифона? – одновременно с вопросом отца прозвучал голос Лиции.
– Да, отец. Мальчик, – ответил Маниакис.
Не получив ответа, Лиция закрыла лицо руками и заплакала. Осознав смысл сказанного, а вернее, несказанного, старший Маниакис тоже спрятал лицо в ладонях. Потом, отняв руки от лица, он шагнул вперед, чтобы заключить сына в объятия. Объятия вышли довольно неловкими, поскольку на сгибе локтя Автократора по-прежнему покоилась головка его новорожденного сына.
