– Приободрись, достопочтеннейший Камеас! – успокаивал постельничего Маниакис. – Сейчас мы доставим тебя в дворцовый квартал, там ты примешь теплую ванну и насладишься прекрасным вином с засахаренными фигами и абрикосами. Сможешь ли ты выдержать небольшую поездку по городу верхом, или приказать, чтобы для тебя доставили паланкин?

– О, верховая езда теперь для меня пустяки, – ответил постельничий. – Вот уж не думал, что мне когда-либо случится овладеть этим искусством; тем не менее я им овладел. – Он даже закатил глаза, передернувшись от неприятных воспоминаний. – Видишь ли, величайший, когда находишься среди кубратов, то просто едешь на своей степной лошадке вместе с остальными. Или тебя бросают на съедение волкам. После тех кошмарных путешествий, которые мне пришлось проделать с номадами, коротенькая поездка по ровной дороге до дворцового квартала напомнит мне приятную прогулку вокруг резиденции в ту сладкую весеннюю пору, когда воздух напоен ароматами цветущих вишен.

– Я ни за что не сумел бы высказаться так поэтично, претерпев столько бедствий, сколько их выпало на твою долю, – сказал Маниакис. – Мы предоставим тебе спокойную, добрую лошадку, а не какого-то степного конька с его тряской рысью и поистине ослиным норовом.

– Как я вижу, тебе тоже довелось лично познакомиться с этими ужасными тварями, – ответил Камеас. Маниакис согласно кивнул, и постельничий продолжил:

– А я-то думал, что все мои нелады с этими лошаденками происходят исключительно из-за моей неопытности. Ведь у кубратов нет с ними никаких трудностей.

Наверно потому, что они сами так же упрямы, как эти твари.

Он ловко вскочил на поданную ему невысокую кобылу – предложить постельничему мерина показалось Автократору дурным тоном – и, надо сказать, выглядел в седле совсем неплохо.

– Как же они схватили тебя? – поинтересовался Маниакис. – И что с тобой случилось Потом?

– Как они меня схватили? – переспросил постельничий. – Знаешь, величайший, я твой вечный должник за очень своевременный совет спрятаться, который ты мне тогда дал. Если бы я остался на открытом месте, номады наверняка убили бы меня или затоптали. Поскольку выбор мест, где можно спрятаться, был невелик, я просто забежал в шатер, залез в постель и накрылся с головой. К несчастью, кубраты вскоре принялись грабить шатры. Одеяло, которым я укрывался, было очень красивым, стеганым, в пододеяльнике из алого шелка. Варвар стянул его с постели – и обнаружил меня.

– Вероятно, он уже подозревал, что под одеялом кто-то есть? – деликатно осведомился Маниакис; в день злосчастного пира постельничий еще был весьма и весьма дородной особой.

– Ах, величайший, да. Подозревал. Когда он стягивал с меня одеяло, его шаровары были уже спущены. Хотя я не знал тогда языка кубратов, да и сейчас почти не знаю, за исключением нескольких грязных ругательств, у меня нет никаких сомнений, что он был страшно разочарован, обнаружив, что я не женщина. Если бы я был обыкновенным мужчиной, он наверняка проткнул бы меня настоящим копьем, а не тем, которое держал наизготовку. Но его одолело любопытство, и он решил, что, может быть, живой я интереснее, чем мертвый. Он выволок меня из шатра и показал своему командиру, который, в свою очередь, потащил меня к вышестоящему варвару, – так я и перемещался, как сказали бы мы в Видессии, от простого господина к досточтимому, затем к высокочтимому, пока не предстал перед самим Этзилием. Этзилий знал, что я один из твоих доверенных слуг и что я евнух. Но он не знал, чем евнухи отличаются от остальных людей. Во всяком случае, ему были неизвестны, так сказать, подробности. Он пробовал настаивать на том, что меня следует считать женщиной, но я отрицал это, а добровольно представить.., эх.., доказательства.., отказывался.

– Очень умно, – одобрил Маниакис. – Чем сильнее возбуждалось любопытство кагана, тем меньше становилась вероятность, что он причинит тебе вред.

– Об этом я подумал только потом, – сказал Камеас. – Знаешь, величайший, ты в высшей степени воспитанный и тактичный человек; ты никогда не позволял себе проявлять неподобающего интереса к особенностям моего физического уродства. На моей памяти среди власть имущих такое случается впервые. – Голос постельничего прозвучал очень печально, а Маниакис подумал, что бедняга Камеас наверняка натерпелся унижений во времена правления Генесия. Камеас тем временем продолжал:

– Этзилий, конечно, мог приказать раздеть меня насильно, но предпочел, чтобы я ему прислуживал, поскольку это тешило его тщеславие. Он не уставал хвастаться, как ловко отобрал у тебя все, от императорской мантии, которую он носил прямо поверх своих вонючих меховых и кожаных одежд, до главного евнуха. Наверно, Этзилий думал, что я постараюсь отравить его, если он будет чрезмерно унижать меня. Жаль, что я не нашел способа оправдать его ожидания.

– Но если каган так хотел, чтобы ты ему прислуживал, почему же он не забрал тебя с собой в Кубрат? – недоуменно спросил Маниакис.

– Однажды, когда я, так сказать, был очередной раз вынужден подчиниться зову природы, меня выследили негодяи, которые числятся придворными кагана, – смущенно признался Камеас. – Увиденное так их поразило, что они выскочили из кустов, в которых прятались, схватили меня и притащили прямо к Этзилию, чтобы продемонстрировать мою наготу кагану, будто я двухголовая змея или еще какое чудо природы. – Желтоватые щеки постельничего покраснели при воспоминании о пережитом унижении.

Поскольку он замолчал, явно не желая продолжать, Маниакис спросил его:

– Ну и?..

– Ну и Этзилий, насмотревшись вдосталь, приказал немедленно доставить меня к тебе, заявив, что ты, несомненно, будешь очень рад получить эдакое добро обратно. – Камеас обиженно засопел. – Лично мне кажется, что его предположение подтвердилось.

– Мне тоже. – Маниакис положил руку на плечо постельничего. – Каган дурак. Может быть, ты не слишком большая потеря для него, но громадный подарок судьбы для меня.

– Ты слишком великодушен, величайший!

Прошло уже больше недели после того, как отшумели карнавальные представления Праздника Зимы. Пасмурный холодный день клонился к вечеру, когда Камеас прервал невеселые занятия Маниакиса; Автократор изучал состояние годовых денежных поступлений из провинций. По правде говоря, Маниакис был даже рад, что его прервали, – цифры говорили о катастрофическом снижении сбора налогов. С треском захлопнув солидный том казначейской книги учета, он спросил:

– С чем пожаловал, достопочтеннейший Камеас?

– Величайший, у входа в резиденцию находится человек, который, утверждая, что он твой брат Парсманий, желает получить у тебя аудиенцию, – ответил постельничий. – Мне кажется, справедливость его заявления может быть наилучшим образом удостоверена именно тобой.

У Маниакиса даже сердце подпрыгнуло в груди.

– Наконец мне хоть в чем-то повезло! – воскликнул он, вскакивая. – Я приму его немедленно! И попроси моего отца прийти сюда – он ждал столь радостного известия с еще большим нетерпением, чем я!

– Все будет исполнено согласно твоим пожеланиям, величайший.

Не обращая внимания на свое императорское достоинство, Маниакис устремился к выходу из резиденции. Чем ближе к дверям, тем холоднее становился воздух. Тепло во все помещения подавалось от центрального очага по гипокостам – кирпичным ходам, проложенным под полами. Но когда за стенами завывали зимние ветры, тепла хватало лишь для отопления внутренних помещений.

Сейчас Маниакис не обращал на холод никакого внимания. У входа стражники – продрогшие видессийцы и халогаи, которые явно чувствовали себя куда более уютно сейчас, чем во время влажной летней духоты, – не сводили бдительных взоров с высокого смуглого молодого человека в одежде конника, нервно прохаживавшегося около дверей.

Один из стражей, обернувшись на звук шагов Маниакиса, спросил: