Копье с черепом Хосия – грозное предупреждение врагам Генесия, – больше пяти лет мозолившее всем глаза у входа на главный пирс, наконец исчезло оттуда.

Маниакис приказал перенести его на борт своего флагмана. Прежде мало кто питал теплые чувства к клану Ликиния, но все познается в сравнении. Особенно когда приходится сравнивать с таким кровавым тираном, как Генесий. А потому, чтобы привлечь как можно больше сторонников, было просто необходимо объявить своей целью отмщение за павшую династию. “Проклятый Шарбараз”, – раздраженно пнув комок грязи, подумал Маниакис. Царь Царей тоже на всех углах трубил о том, что его единственная цель – отмщение за Ликиния. Это действовало. Даже Маниакис, знавший больше других, иногда спрашивал себя, не может ли каким-то чудом тот рядившийся в императорскую тогу видессиец, которого Шарбараз таскал повсюду в своей свите, не может ли он и в самом деле оказаться Хосием, сыном Ликиния. Но если раньше Маниакис втайне склонялся к тому, чтобы признать самозванца, – просто в качестве средства, способного избавить Видессию от Генесия, – то теперь, хвала Фосу, подобный отвратительный выбор перед ним больше не стоял.

Маниакис переименовал самый мощный корабль своего флота. Новое имя флагмана было “Возрождающий” – явный намек на то, что вместе с ним в Видессию придут надежды на лучшее будущее. Среди судов, стоящих в гаванях Ключа, “Возрождающий” показался бы кораблем среднего размера, а в имперском флоте столицы место нового флагмана оказалось бы еще более скромным. А потому Маниакис и его родичи отдавали себе отчет в том, что если военный флот империи не захочет примкнуть к поднятому ими восстанию, то мятеж будет быстро и легко подавлен.

Усилием воли Маниакис запретил себе даже думать о возможности поражения. Отвечая на приветствия, он твердым шагом подошел к месту, где был ошвартован “Возрождающий”. На причале, неподалеку от флагмана, уже находился иерарх Каставалы, облаченный в роскошную, шитую золотом мантию с голубым кружком, знаком Фоса-солнца, на левой стороне груди. Он возносил молитву благому и премудрому Господу, прося провести флагман невредимым сквозь все предстоящие сражения. За спиной иерарха два клерика низшего ранга в простых серых рясах размахивали кадилами, из которых курился дымок, напоенный сладким ароматом корицы и острым, горьковатым запахом мирта.

– Добрый день, святой отец, – сказал Маниакис, поклонившись иерарху.

– Воистину добрый, величайший, – ответил тот.

Духовный пастырь Каставалы был иссохшим человеком весьма преклонных лет. Звали его Грегорий. Блестящий, наголо обритый череп довершал сходство высокочтимого Грегория со скелетом. Слова иерарха приличествовали ситуации, но тон оставлял желать лучшего. Как и пристальный, полный скрытого подозрения взгляд, коим святой отец одарил будущего Автократора.

Маниакис вздохнул. Старец не впервые бросал на него такие взгляды. Иерарх питал справедливые сомнения насчет его правоверности. Было общеизвестно, что старший Маниакис в своем поклонении Фосу следовал догме васпураканского учения, согласно которой первым человеком, созданным благим и премудрым Господом, был Васпур, а потому все произошедшие от него васпураканцы являлись князьями по праву рождения.

С точки зрения видессийцев, подобное учение было ересью. Хотя младший Маниакис родился в семье, где вера его предков не подвергалась сомнению, он рос среди видессийцев, столь же истово отвергавших эту догму, сколь свято верил в нее его отец. Но одно младший Маниакис знал наверняка: если уж он вознамерился натянуть алые сапоги Автократора и править видессийцами, ему придется ублажать не одного только экуменического патриарха, но и всех, кто принадлежит к той же конфессии. Он просто не мог позволить, чтобы у сторонников Генесия появилась возможность вопить на всех углах, что Маниакис еретик.

Он простер руки к солнцу и проговорил нараспев:

– Будь благословен, Фос, владыка благой и премудрый, милостью твоей заступник наш, пекущийся во благовремении, да разрешится великое искушение жизни нам во благодать.

Вслед за ним слова символа веры повторил Грегорий, потом два клерика, а затем все остальные. Это вовсе не помешало иерарху вновь бросить на Маниакиса взгляд, исполненный подозрения: ведь васпураканцы читали символ веры точно так же, как и правоверные видессийцы.

Но по-видимому, иерарх, хотя и неохотно, все же пришел к выводу, что сейчас не время обсуждать возможные разногласия. Старец вновь простер руки к солнцу:

– Да не оставит своими милостями Господь наш, благой и премудрый, тебя и всех тех, кто ныне отправляется с тобой в море! Да увенчается поход ваш великой победой! Да поможет вам Фос вернуть Видессии великую славу, которой она так долго была лишена! Да будет так!

– Да будет так! – эхом отозвался Маниакис. – Благодарю тебя, святой отец!

Что ж. Даже такой непреклонный в вопросах веры прелат, как Грегорий, предпочел не нырять на дно помыслов и убеждений Маниакиса – по той простой причине, что правоверный до мозга костей Генесий был скор на расправу не только с теми, кто придерживался иных религиозных взглядов, но и со своими единоверцами.

Маниакис поднялся по трапу на палубу “Возрождающего”. Матросы и их командиры встретили его громкими приветственными возгласами, к которым не замедлили присоединиться стоящие там же Курикий и Трифиллий. Следуя совету отца, Маниакис распределил столичных сановников по разным кораблям, сообщив ноблям, что не хотел бы потерять их всех сразу в случае катастрофы. Доля правды в этом имелась. Но куда более важной причиной было то, что он желал избежать возможных интриг.

Но вот к нему приблизился трубач с длинным бронзовым горном в руках и остановился рядом, ожидая знака. Окинув гавань взглядом, Маниакис убедился, что все корабли готовы к отплытию, и кивнул трубачу. Тот глубоко вдохнул и поднес горн к губам; его щеки надулись, словно воздушный мешок на горле лягушки, изготовившейся к своему концерту. Сигнал, сыгранный им на едином дыхании, означал: “Мы начинаем!»

Матросы, убрав швартовы, попрыгали на палубы кораблей. Командиры гребцов прокричали команду своим людям. Гребцы, мощные мужчины с квадратными плечами и огромными загрубевшими ладонями, привстали со своих скамей, сделали первый гребок и опустились обратно. Привстали, сделали следующий гребок, опустились. Привстали… Их просторные штаны сзади были обшиты кожей – материя протерлась бы насквозь за каких-нибудь полдня.

«Возрождающий” начал отходить от пристани. Корабль слегка покачивало на легкой волне. Со времени переезда на Калаврию Маниакису почти не случалось выходить в море. Качающаяся под ногами палуба заставляла его ощущать себя не в своей тарелке. К горлу подступила тошнота, как случается на суше во время подземных толчков. Но землетрясения обычно длятся недолго, а палуба будет ходить под ногами много дней… Маниакис вспомнил способ, облегчавший ему жизнь в те дни, когда его семейство, отправленное Ликинием в почетную ссылку, плыло на Калаврию. Он представил себе, что едет верхом на мерно шагающей лошади. Это помогало тогда, помогло и сейчас: готовый взбунтоваться желудок утихомирился.

Едва “Возрождающий” отошел от пирса на дальность полета стрелы, как один из матросов стремительно бросился к фальшборту и повис на нем, высунув голову далеко за ограждение. Приятели принялись потешаться над беднягой. Маниакис подумал было, что тот слишком занят своим делом, чтобы заметить эти насмешки. Но нет. Закончив, матрос присоединился к товарищам, сказав с достоинством:

– Ну вот, дело сделано. Теперь я в полном порядке до самого конца плавания. Если на то будет воля Фоса.

Чтобы легче было поддерживать ритм, гребцы хриплыми голосами затянули песню. Маниакис прислушался, узнал слова и невольно ухмыльнулся. Пехотинцы пели песенку про маленькую птичку с большим желтым клювом, когда маршировали; матросы – когда гребли. Интересно, подумал он, неужели счетоводы поют то же самое, пытаясь свести свои счета с точностью до последнего медяка?