В следующие 15 лет он читал, быстро и спокойно, в библиотеках всех башен, где ему пришлось оказаться, и это противоречило тем незаконным делам, в которые он все время впутывался. Глубокое презрение к людям, которых он обманывал, прямо или косвенно, сочеталось с презрением к своим товарищам. Сэм Рид ни в каком отношении не был приятным человеком.

Даже для самого себя он был непредсказуем. Он был жертвой огня ненависти к самому себе, и когда огонь разгорался, его беззаконность принимала очень резкие формы. Он стал пользоваться дурной репутацией. Никто не доверял ему — да и как можно было, если он сам не доверял себе? но мозг и руки у него были настолько искусны, что его услуги пользовались большим спросом, хотя и могли привести к кровавым убийствам, если Сэм Рид давал волю своему характеру. Многие искали его. Многие даже находили его очаровательным.

Ведь жизнь в башнях стала очень ровной, а это неестественно для человека. Во многих, многих людях скрывался отблеск того мятежного пламени, которое непрерывно пожирало Сэма Рида, изредка вырываясь наружу самым странным образом. Психологические защитные механизмы принимали самые странные формы, как, например, волна кровожадных баллад, популярность которых захлестнула башни в юношеские годы Сэма. Менее странным, но не менее всеобъемлющим было близкое к обожествлению увлечение днями старых вольных товариществ, последнего романтического периода человечества.

Глубоко в человеческом разуме скрывается убеждение, что война великолепна, хотя уже тысячу лет как она стала ужасной. Но все же традиция сохранялась, может быть потому, что и ужас сам по себе привлекателен. Впрочем многие из нас переведут его в другие термины, прежде чем им восхищаться.

Вольные товарищи, которые были серьезными, тяжело трудившимися людьми, управлявшими военными машинами, превратились в хвастливых героев в публичном мнении, и многие вздыхали, что эти дни остались далеко позади.

Они в измененных формах пели воющие баллады вольных товарищей первых дней освоения Венеры. Эти баллады, в свою очередь, представляли собой видоизменение песен старой Земли. Но сейчас их пели по-другому. Синтетические вольные товарищи в аккуратных костюмах представали перед восхищенной аудиторией, которая внимала каждому их слову, не догадываясь, насколько они неверны.

Исчезла выразительность, сила и в словах, и в ритме. Потому что башни были воплощенной неподвижностью, косностью, а косные люди не умеют смеяться. Их юмор носит эксцентрический, окольный характер — скорее хихиканье, чем хохот. Хитрость и иносказательность — основа их юмора.

Смех их груб и открыт. У смеха единственная альтернатива — слезы. И слезы означали поражение. Только пионеры смеются в примитивной полноте смыла этого слова. Никто в башнях тех дней не слышал настоящего смеха во всей его грубости и смелости, кроме разве немногих стариков, помнивших прежние дни.

Сэм Рид вместе с остальными воспринимал вольных товарищей исчезнувших, как динозавры старой Земли, и почти по таким же причинам, как воплощенье великолепной романтики. Но он понимал причины такого восприятия и в глубине души насмехался над собой. Не вольные товарищи, а связанные с ними представления о свободе — вот что в конечном счете очаровывало их всех.

В сущности они не хотели такой жизни. Она ужаснула и отпугнула бы большинство людей, грациозно предававшихся в руки каждого, кто предлагал им моральную или умственную поддержку.

Сэм читал о пионерских днях Венеры с свирепой жаждой. Человек может всего себя отдать борьбе с таким соперником, как дикая планета, с которой борются поселенцы. Он с горящей ностальгией читал о старой Земле, о ее широких горизонтах. Он напевал про себя старые песни и старался представить себе вольное небо.

Беда его заключалась в том, что его собственный мир был простым местом, усложненным лишь искусственно, но так, что никто не мог бы поранить себя об окружающие барьеры: эти барьеры тоже были искусственными и падали при столкновении. Когда колотишь их одной рукой, другой нужно их придерживать.

Единственным достойным противником, найденным Сэмом, оказалось время, длинная сложная протяженность столетий, которых — он знал это — ему не прожить. Поэтому он ненавидел мужчин, женщин, весь мир, себя самого. За отсутствием достойного противника он сражался со всеми.

И так продолжалось в течение 40 лет.

Все это время оставалось справедливым одно обстоятельство, которое он осознал смутно и без особого интереса. Голубой цвет трогал его так, как ничто не могло тронуть. Он объяснил это частично рассказами о старой Земле и ее невообразимо голубом небе.

Здесь же все было пропитано водой. Воздух на поверхности тяжел от влаги, облака тоже провисали от воды, и серые моря, одеялом покрывавшие башни, вряд ли были более влажными, чем облака и воздух. Поэтому голубизна утраченного неба прочно связалась в сознании Сэма со свободой.

Первая девушка, с которой он вступил в свободный брак, была маленькой танцовщицей в кафе на одном из Путей. Она надевала скудный костюм из голубых перьев цвета забытого неба Земли. Сэм нанял квартиру на одной из отдаленных улиц башни Монтана, и в течение шести месяцев они ссорились здесь не больше, чем другие пары.

Однажды утром он вернулся туда после ночной работы с бандой Шеффилда и, раскрыв дверь, ощутил какой-то странный запах. Тяжелая сладость висела в воздухе и острая, густая, чем-то знакомая кислота, которую не многие в башнях смогли опознать в эти упадочные дни.

Маленькая танцовщица, сжавшись, лежала у стены. Лицо ее было закрыто бледно окрашенным цветком, лепестки которого сжимались, как многочисленные пальцы, крепко прижимая цветок к ее черепу. Цветок был желтый, но прожилки лепестков теперь стали ярко-красными и красная жидкость текла из-под цветка на голубое платье девушки.

Рядом с ней на полу лежал цветочный горшок, разбросав зеленую обертку, в которой кто-то послал ей цветок.

Сэм никогда не узнал, кто это сделал и зачем. Возможно, какой-то его враг мстил за прошлые оскорбления, возможно, один из друзей — некоторое время он подозревал Слайдера — боялся, что девушка возьмет над ним слишком большую власть и отвлечет от выгодного, но темного бизнеса. А может, это была соперница — танцовщица, потому что среди людей этой профессии шла непрекращающаяся борьба из-за немногих возможностей работы в башне Монтана.

Сэм произвел расследование, узнал то, что ему было нужно, и вынес бесстрастный приговор тем, кто мог быть виновен. Впрочем, Сэма это не слишком занимало. Девушка была не менее неприятной особой, чем сам Сэм. Просто она была удобна, и у нее были голубые глаза. Когда Сэм занимался ее убийством, он заботился не о ней, а о своей репутации.

После нее приходили и уходили другие девушки. Сэм обменял маленькую квартиру на лучшую в соседнем квартале. Затем он закончил одну чрезвычайно выгодную работу и оставил очередную девушку и квартиру ради элегантных апартаментов высоко в центре башни над главным Путем. Он отыскал хорошенькую синеглазую певицу, чтобы делить с ней эти апартаменты.

К началу этого рассказа у него были три квартиры в разных башнях, одна исключительно дорогая, одна средняя и одна тщательно подобранная квартира в портовом районе в самом темном углу башни Вирджиния. Жильцы соответствовали этим квартирам. Сэм по-своему был эпикурейцем. Теперь он мог позволить себе это.

В дорогой квартире у него были две комнаты, куда никто не смел входить. В них находилась растущая библиотека и коллекция музыкальных записей, а также тщательно подобранный набор напитков и наркотиков. Об этом его коллеги по бизнесу не знали. Он приходил сюда под другим именем, и все принимали его за богатого коммерсанта из отдаленной башни. Здесь Сэм Рид наиболее приближался к той жизни, которую Сэм Харкер вел бы по праву…

Королева Воздуха и Тьмы начинает плакать и кричать:

— О юноша, о мой убийца, завтра ты должен умереть…

В первый день ежегодного карнавала, который проводился в последний год жизни Сэма Рида, он сидел за маленьким столиком и разговаривал о любви и деньгах с девушкой в розовом бархате. Было, должно быть, около полудня, потому что тусклый свет пробивался сквозь мелкое море и заполнял огромный купол башни. Но все часы во время трехдневного карнавала останавливались, чтобы никто никуда не спешил.