И вот теперь он снова улизнул.

Люк сидел на закрытом крыльце их большого дома и потягивал «Слиман». Было далеко за полночь. Стрекотали сверчки, перекликались друг с другом лягушки, все уличные фонари были облеплены тучами насекомых. Где-то лаяла собака. Из соседского сада доносилась музыка. По улице после бесплодной вылазки за девчонками возвращались по домам поздние скейтбордисты. Бряканье их досок по цементу и мягкое жужжание колес было господствующим звуком каждую летнюю ночь. Глядя на великоватые джинсы ребят, их свободные майки, надетые козырьком назад бейсбольные кепки, Люк вспоминал собственную юность, когда он среди десятка других безнадзорных мальчишек словно нес добровольную вахту, околачиваясь на ступенях городской ратуши, и коп Хендерсон разгонял их, увещевая: «Эй, полуночники! Пора топать отсюда!»

В ту пору они называли свои велосипеды «колесами». Это было до эпохи горных байков, десятискоростных и прочих диковин. Большинство его приятелей и сам Люк по субботам работали рассыльными, лоточниками, подносчиками и дворниками — зимой топили печи и убирали снег. С тысяча девятьсот шестьдесят первого по шестьдесят шестой. Стратфорд был настолько другим тогда, что сейчас Люк с трудом верил в его реальность. Но он существовал, и в нем можно было выжить — если смотреть за горизонт. Город справился, и теперь почти ничто не напоминало о его железнодорожном прошлом.

Когда в 1953-м Люку исполнилось пять, все изменилось навсегда. В тот год в цирковом шатре на холме над бейсбольной площадкой родился Стратфордский шекспировский фестиваль, и с того момента «ничего уже не было, как прежде». Он прочел эту фразу в каком-то стихотворении о том, как умирают любимые. Не то чтобы он и город были влюбленными, но Люку нравилось его детство, несмотря на вечно скандалящих родителей: тогдашний покой в лесах вдоль реки и шуршание льда под коньками субботними вечерами. Все это ушло, но взамен он начал садовничать.

Теперь Люку было пятьдесят. Или, вернее, будет — вот пройдет еще месячишко. А Беглецу — пятьдесят семь, но он так и остался младшим братишкой — низенький, жилистый, широкоплечий, с обгрызенными ногтями и тревожным взглядом.

Вжик, вжик, вжик — скейтборды и призраки «колес». Молодость с ее страшным одиночеством. Вечное ощущение безысходности и жопоголовые взрослые, которые твердят, что «юность — лучшее время жизни», а ты всего-то и можешь вернуться домой, опустошить холодильник — холодная пицца, шоколадный торт и пепси, — а потом подняться к себе, забраться под удушающие простыни и в пятый раз за день подрочить.

Люк закурил.

И в его мозгу стала медленно, будто титры кинофильма, прокручиваться семья его отца. Одни только звезды. Или вроде того.

Парад открыли дедушка и бабушка: Проповедник Куинлан и Марбет Хокс представляют своих детей!

Гек Куинлан — в исполнении Микки Руни — погиб где-то на шоссе в возрасте сорока двух лет, когда в тумане спустил с обрыва свою любимую восемнадцатиколесную фуру. Где-то, где-то, всегда только где-то. Ничего более определенного: Куинланам пришлось покататься туда-сюда по дорогам Онтарио — временами встречаясь с призраками Гека или его машины — оплаченной, как это часто бывает в жизни, кровью. Кровью, костями, мозгами, плотью — от него ничего не осталось, кроме стекла от часов и какой-то расплавившейся медали.

Том Куинлан — в исполнении Генри Фонды — настолько же высокий, насколько Гек низкорослый — был воплощением определенного природного благородства, которого не обнаруживалось ни в отце, ни в матери. Но Том, их порождение, любил родителей до сих пор, хотя их давно уже не было рядом. Том — опора, Том — отец клана Куинланов, Том-маяк; единственное, в чем Том дал слабину — он не сумел понять боли Джесса: его муки смятения ума — того, что привело Джесса к спиртному, наркотикам и отчаянию. Но Том увел свой клан в Альберту — не разрывая узы, только ослабляя связь. Он больше не мог быть советчиком. До свидания, Люк. Все теперь на тебе.

Так Джесс, «младшенький», достался в наследство Люку, и тот вскоре на собственном опыте понял печальную истину: Джесс ничего не знал от рождения. Даже того, что он человек. Только осознавал, что живет.

Он ни с кем не был связан. Никогда не понимал, что мы — его близкие. Он был один на свете. Всегда один.

Литания семейных имен подходила к концу.

Бекки — в исполнении семилетней Ширли Темпл — даже сейчас, в шестьдесят восемь, по-прежнему жеманно подсюсюкивала: «Что тебе сделать, дорогуша? Куриного бульончика? Почесать спинку? Где-нибудь пошлепать?»

Джим, Джо, Мег, Эми, родившаяся мертвой Бет, Фрэнк и Джесс. И в самой середине — по пять человек с каждой стороны — отец Люка Марк. Он и еще двое уже умерли. Словно из книг Твена и Олкотт — один святой, двое преступников — и все Куинланы. И единственный полный провал. Джесс. Кое-кто, спору нет, тоже с дефектами, но не до такой степени. Неудачные браки Мегги, несчастная жизнь гея Джима до наступления эпохи прав гомосексуалистов, несчастная жизнь гея Фрэнка после пришествия эры СПИДа, безнадежная приверженность Джо к собственной писанине — под семьдесят — и до сих пор ни одной публикации.

Нет, остальные не совсем пропащие, размышлял Люк, понимая, как велика его привязанность ко всем его тетушкам и дядюшкам и их попыткам — подобным его собственным — стать самим собой.

«Стань самим собой».

Цитата, кавычки закрыты. Проповедник сказал, а Марбет выткала это изречение и повесила над двустворчатой дверью в столовой, чтобы все видели.

Оно до сих пор было там — за окном, которое выходило на закрытое крыльцо, где сидел сейчас Люк.

«Стань самим собой». Семейный девиз.

И что же?

Вот Джесс и становится самим собой.

Уже стал.

Полностью.

И превратился в Беглеца.

И где же тебя, Беглец, носит на этот раз?

Люк вспомнил, как два года назад они сидели на этом месте с дядей и пили «Слиман» вдвоем. Примерно тогда же в кинотеатрах шел фильм, название которого очень точно описывало тревогу Джесса насчет того, что заложено у него внутри, — «Прирожденные убийцы». И в поисках подтверждения своих мыслей Джесс смотрел его уже трижды.

— Настанет время, — сказал он Люку, — и я это сделаю.

— Нет, — ответил ему Люк. — Не сделаешь, потому что всегда знаешь, в какой момент убежать.

Беглец словно прислушивался к царившей вокруг темноте.

— Еще по «Слиману»?

— Давай.

Когда Люк вернулся и подал дяде пиво, он заметил при свете стоявшего за кленом уличного фонаря, что на щеках у Джесса блестят слезы.

— Беглец, — попросил он, усаживаясь и откидываясь в тень, — расскажи мне все. Не держи в себе. В чем дело?

Джесс закрыл мокрое лицо ладонью.

— Я боюсь. Я боюсь. Я боюсь. — Он протянул Люку дрожащую руку, и тот сжал ее.

— Говори. Не томись.

Джесс сидел, наклонившись вперед, и произносил слова так тихо, что Люк едва его слышал:

— Я все время буду один. Постоянно один. Я не заведу друга и не встречу женщины. Я не умею отдавать себя. Не умею общаться с людьми. Как? Как? Не знаю. И мне одиноко. Чертовски одиноко. Это меня пугает.

Люк ничего не ответил, просто держал его руку, пока Джесс ее не отнял. И они отправились каждый в свою спальню.

Через три дня Беглец снова подсел на кокаин и исчез.

Время от времени он возвращался домой — жил, работал — и опять куда-то проваливался. Знакомый, как мир, распорядок. Так продолжалось годами.

И вот теперь Люк слушал, как подняли тревогу соседские собаки, на которых никто никогда не обращал внимания. Между тем чужаки — люди, собаки, кошки — наводняли участки в поисках того, что все живые существа хотят получить в темноте от себе подобных.

На Понти-стрит насиловали женщину, но об этом знали только она и насильник. Собаки поблизости разлаялись, ответом им был лишь раздраженный окрик и бадья холодной воды из окна.

Люк потягивал «Слиман» — единственное стоящее пиво в городе. Он не любил банки. Баночное пиво — это некультурно.