— Съедобный? — тихо переспросил врач.

— Да. — Джейн проглотила застрявший в горле ком. — Я разглядела его сквозь одну из дыр. — И затем: — Позвольте мне выпить вина.

— Нет.

— О господи!

Она поднялась.

Доктор Фабиан взял со стола ручку. Он ни разу не видел Джейн Кинкейд в таком состоянии.

Дэниел теперь находился в боковом дворике. Он, видимо, перемещался вместе с солнцем — искал укрытие, когда его настигал блеск светила. Пес сделал три больших круга и улегся на кирпичи с решетчатым узором. Решетка. Снова чертова решетка. Исповедь.

Он развалился под скамейкой, на которой кто-то — наверное, Алли — оставил подушку и недочитанный роман. Умиротворяющая картина семейного благополучия: скамья в тени, красные кирпичи, ждущая книга, цветущие лилии, развесистое дерево — клен.

— Я никогда не считала пенис, эрегированный или нет, красивым. Если хотите знать правду, я вообще никогда не думала об этом. Женщины не такие. По крайней мере… Нет, не такие. Я хочу сказать, не такие, как мужчины. Нас привлекает другое: фигура мужчины — талия, задница, плечи. Может быть, руки. Да, руки. А главное — в совсем иной эстетике. Искренней улыбке. Отсутствии супер-эго. В чувстве юмора. В любви — страсти к чему-нибудь, кроме самого себя, — к езде на велосипеде, сидению на берегу озера, чтению, музыке — все равно. А пенис тут ни при чем. Знаете… это истинная правда. Я не смогла бы вам описать пенис Гриффа. — Джейн рассмеялась. — Не подвергался обрезанию — это точно. Но какого дьявола мне знать его размеры? Кому это интересно? Он есть, и все. Он…

— Я вас слушаю.

— Я хотела сказать, он мой. Но теперь я в этом не уверена.

— Неужели?

— Да. Но не об этом сейчас речь. Речь о другом человеке. О мужчине-ангеле — он был как Адам до фигового листка. И я внезапно почувствовала себя Евой. — Джейн улыбнулась. — А ведь я даже не побывала в том чертовом саду и не видела той чертовой яблони. Не говоря о…

— Змие?

— О, не надо быть настолько буквальным.

— Это ваши образы — не мои.

Джейн скомкала салфетку в ладони и посмотрела на нее.

— Белая, — прошептала она.

— Белая?

— Да. Белая и нежная. Его кожа. Его рука. Он сам. Очень хрупкий. Я чувствовала — стоит снова до него дотронуться — и он растает. И невольно вспомнила о Монике Левински… о ее проклятых узких трусиках, ее проклятом голубом платье, ее проклятых опытных коленях… и о чертовом Билле Клинтоне, который ей позволил себя иметь и вместе с собой весь мир… и весь мир наблюдал за ним. А он был такой красивый… этот телефонист… ангел. Такой чистый. Такой невинный. И так был готов получить и тут же потерять все. Но… Ничего такого не произошло. — Джейн встала, будто принимая приглашение на вальс. — Не забывайте, сэр, я леди. Я Ора Ли Терри из Плантейшна, штат Луизиана. «Пожалуйста, вашу руку, сэр, и ведите меня в круг танцующих» — так говаривала моя мать и рассчитывала, что я буду следовать ее примеру.

Очень заманчиво. — Она пошире открыла окно.

Дэниел свернулся калачиком. Видимо, под скамейкой было слишком много тени и он внезапно замерз.

Джейн подняла глаза: высоко по небу плыли птицы.

Она отвернулась от садового пейзажа и натолкнулась взглядом на репродукцию на стене рядом со стеллажом за спиной доктора Фабиана — «Ученый» Пауля Клее[19], работа 1933 года. То было, догадалась Джейн, внутреннее око доктора — каждый день, когда он направлялся к своему столу, оно напоминало ему, что мир полон тайн и что мы ничего не знаем, совершенно ничего. Овальное, будто детской рукой исполненное изображение лица с мукой в глазах и опущенными уголками губ рассказывало о его времени — о его собственном времени и о том, в котором жила она, Джейн. И доктор Фабиан.

— Я мысленно расстегнула ему молнию, стянула до колен трусы и взяла его член в рот.

Она коснулась салфеткой глаз.

— Если не хотите, можете не продолжать, — предложил врач.

— Не хочу, но должна, — вздохнула Джейн. — У меня было такое ощущение, словно я изголодалась. И вот передо мной еда. Что это значит? Я была просто ненасытна. В мыслях. В мыслях. Мысленно я упала на колени. Прикасалась к самым интимным частям его тела. Рванула его рубашку так, что поотлетали все пуговицы и, как градины, посыпались на пол. Я и сейчас слышу, как они стукаются о доски. Я его хотела. Обнаженного. Всего. Целиком. Я сняла с него башмаки, носки. Целовала пальцы на его ногах. Лизала бедра. Сосала соски. А затем…

Джейн поежилась.

— Затем он спросил, как ему попасть в подвал.

Доктор Фабиан завернул колпачок на ручке и оттолкнул блокнот.

— Ничего… понимаете, ничего этого не было.

— Понимаю.

— Господи боже мой! Что со мной случилось?

Джейн села.

Прошло несколько мгновений. Доктор Фабиан встал, вышел на кухню и вернулся с двумя стаканами и бутылкой вина.

— Вот и славно, — просто сказал он. — Вам нужно было выговориться. Первый шаг сделан. Я знаю, что вы заняты. Но после того как закончите работу над окнами, нам надо провести еще один сеанс. Я попрошу Беллу вам позвонить.

Беллой звали «мисс дознавательницу», которая и теперь, как подозревала Джейн, по своему обыкновению, скорее всего, подслушивала за дверью.

— А сейчас, — продолжал доктор Фабиан, — я хочу, чтобы вы ясно поняли одну вещь. Вы не сошли с ума. Вы просто-напросто вернулись к естественным желаниям после долгих лет добровольной ссылки. Добро пожаловать домой. Салют!

И они выпили.

Суббота, 11 июля 1998 г.

Бутафорский отдел располагался в задней части Фестивального театра. Из многочисленных окон открывалась широкая панорама реки. Тот, кто выходил покурить, оказывался на вершине довольно крутого спуска с высоты примерно футов в восемь (выросшая в Штатах Джейн так и не привыкла к канадской метрической системе).

Каждый сотрудник отдела располагал собственным рабочим пространством — широким столом и полками под окном: вроде бы все вместе, но каждый сам по себе. Можно не обращать внимания на коллег, а если захочется — поболтать. В помещении постоянно играл проигрыватель — что-нибудь ненавязчивое, без воплей и грохота. Все двадцать с чем-то человек приносили свои любимые диски: кто-то классические, кто-то нет. Вклад Джейн составляли восемь СД с лучшими гитарными композициями Андреса Сеговия, который умер больше десяти лет назад, но до сих пор почти ежедневно продолжал им играть. А в дни утренников при желании можно было послушать трансляцию со сцены.

У Оливера Рамси были детские глаза и такие руки и улыбка, что могли разбить любое сердце. И его постоянно приходилось переспрашивать, настолько тихо он говорил.

Тем не менее он был педантичным и требовательным работником и ничего не упускал. Получив задание и проконсультировавшись с режиссерами и дизайнерами, он поручал изготовление каждой детали или набора деталей реквизита кому-нибудь из своей команды. Оливер не терпел не только слова «босс», но и слова «персонал». Звучит так, будто вы свора конторских чиновников, говорил он. Слово «команда» подходило больше — ведь бутафорский отдел напоминал отлично управляемый корабль, который вышел в исследовательское плавание к неизведанным берегам: реквизит — словно собранные образцы заморской экзотики. В конце каждого рабочего дня зимой и весной все члены команды должны были демонстрировать свои «находки». Канделябр семнадцатого века, жаровни и фонари шестнадцатого, алтари пятнадцатого и гобелены двенадцатого — вот несколько примеров того, что требовалось в текущем сезоне, не говоря о тривиальном оружии, ломающихся стульях, обеденной утвари, «оловянных» блюдах и печально знаменитой «бочке мальвазии», в которой утопили герцога Кларенса[20]. Плюс отделенная от тела голова некоего «политического противника», которая вызывала рвотный позыв, если на нее смотреть дольше трех секунд. Эту голову произвела на свет Мери Джейн Рэлстон, и с тех пор коллеги гадали, кто послужил ей моделью. Пока что не удавалось найти связи ни с кем из ныне живущих.