Она не знала, добр ли он. О да, он был достаточно добрым вообще, в обыденном смысле. Он любил своих родителей. Похоже, что у него водились порядочные друзья. Но квакерская девушка была в этом смысле более требовательной, чем думал Джон. Она задавалась вопросом: случалось ли ему искренне, по-настоящему, переживать за других? Конечно, он был молод, а юность эгоистична, но в этом пункте она должна быть удовлетворена.

Она не могла сообщить ему об этом сомнении. Заподозри он, в чем беда, ему было бы слишком легко потрафить ей каким-нибудь благородным жестом. Все, что ей оставалось, – наблюдать, ждать и надеяться. Не уверившись в этом, она не сможет его полюбить.

Он знать об этом не знал, но молебен на Коммон стал испытанием. Откажись он идти, она бы тихо замкнулась, тайком захлопнула внутреннюю дверцу и осталась ему другом, но не больше. Во время проповеди Уайтфилда она исподтишка следила за ним, хотя Джон ничего не заметил. Она видела, как он был тронут, заметила слезы в его глазах и осталась довольна. Он добр, сказала она себе. У него есть сердце. Но было ли дело только в проповеди Уайтфилда, или за этим крылось нечто еще, более серьезное и основательное? Она продолжила слежку. Даже когда стало ясно, что он готов объясниться в любви, она не позволила себе отречься от задуманного, осталась в сомнениях и сохранила дистанцию.

И это далось ей с трудом, ибо вот уже несколько месяцев она была полностью, мучительно влюблена.

Он придет сегодня вечером. Она знала, что он скажет. Но все еще не была уверена в своем ответе.

Юному Гудзону не везло. Он сунулся в несколько гостиниц, но везде ему было сказано, что мест нет. Он знал кое-какие уголки, пользовавшиеся дурной славой, но до сих пор избегал их. Он заглянул к знакомому матросу, надеясь найти ночлег, но тот уехал из города, ибо времена были скверные. Другой приятель, такой же вольный чернокожий, как он сам, угодил за решетку. По пути же к знакомому канатчику, минуя Веси-стрит, он совершил ужасную ошибку.

Он сразу заметил дымящую трубу. Она принадлежала дому, что находился через несколько дверей. Даже в сумерках он различил густой черный дым, хотя не заметил пламени. Надо бы проследить, подумал он, но решил не вмешиваться и продолжил путь – тут-то из-за угла и вывернула пара дозорных.

Они тоже увидели дым. И чернокожего. И уставились на него. Пристально и сурово.

А он ударился в панику.

Он знал, о чем они подумали. Никак это чернокожий поджигатель? Он, разумеется, мог остаться на месте и заявить о своей невиновности. Но вот поверят ли ему? Так или иначе, его еще и разыскивал капитан корабля, и Гудзону не улыбалось предстать перед властями. Выход был только один. Он бросился наутек. Скорее за угол, в проулок, потом через стену, затем в другой проулок – и он оторвался.

Пройдя половину Ферри-стрит, Гудзон понадеялся, что очутился в безопасности, но позади вдруг послышался топот ног, и он, обернувшись, увидел двоих дозорных.

На миг он растерялся. Бежать? Возможно, он и скроется, но если нет, то бегство подтвердит его вину. Поймут ли они в темноте, что он тот самый чернокожий? Наверное, нет. Но им, быть может, все равно. Он заколебался и был готов снова задать стрекача, когда увидел еще одного человека, который шел к нему с другого конца улицы. Это был ладный здоровяк с тростью, увенчанной серебряным набалдашником. Небось поймает, если он бросится бежать, а дозорные устроят погоню! Осталось стоять на месте со всем возможным достоинством.

Дозорные подбежали к нему. Хотя он не тронулся с места, один схватил его за шиворот.

– Попался! – встряхнул. – Мы тебя видели!

– Что вы видели?

– Там, на Веси-стрит. Ты поджигал…

– Чего?.. Да не было меня на Веси-стрит!

– Не гавкай, ниггер. Пойдешь в кутузку.

Тут приблизился человек с тростью.

– В чем дело? – спросил он.

– Мы видели, как этот мелкий ниггер поджигал дом на Веси-стрит, – сказал один из дозорных. – Верно, Герман?

– Мог, – ответил второй.

Но Гудзон заметил в нем некоторую неуверенность.

– Это не я! – возразил Гудзон. – Меня даже не было в той части города…

– А когда это случилось? – осведомился незнакомец.

– Минут десять назад, да, Джек? – сказал Герман.

– По ниггеру тюрьма плачет, – ответил Джек.

– Не по этому, – хладнокровно произнес незнакомец. – Потому что я только пять минут как отправил его с поручением, а до того он был со мной. – Он посмотрел Гудзону в глаза и вновь повернулся к дозорным. – Меня зовут Джон Мастер. Дирк Мастер – мой отец. А этот раб принадлежит мне.

– Да неужели? – подозрительно спросил Джек.

Но Герман был готов уступить.

– Тогда все ясно, – сказал он. – По-моему, тот и выглядел-то иначе.

– Вот же черт! – ругнулся Джек.

Незнакомец дождался, пока дозорные не скроются за углом, и заговорил:

– Ты ведь не поджигал?

– Нет, сэр, – сказал Гудзон.

– Потому что если поджигал, то у меня неприятности. Ты чей?

– Ничей, сэр. Я вольный.

– Вот как? Где ты живешь?

– У моего деда была таверна на берегу, но он умер. Его звали Гудзон.

– Знаю. Выпивал там.

– Не припомню вас, сэр.

– Заглянул всего раз или два. Но я побывал во всех тавернах. В большинстве напился. Как тебя звать?

– Тоже Гудзон, сэр.

– Гм… Так где же ты сейчас проживаешь?

– Пока нигде. Я был в плавании.

– Гм… – Спаситель смерил его взглядом. – Сбежал с корабля? – (Гудзон промолчал.) – Сегодня в доках бушевал пьяный капитан, все искал мальчишку-негра, который удрал с борта. Не сказать чтобы он мне понравился. Надирался и на борту, как я понимаю.

Гудзон подумал. Незнакомец почему-то был на его стороне.

– Он дважды чуть не утопил корабль, – признался он.

– Что ж, лучше тебе какое-то время побыть при мне, – заявил Джон Мастер. – Будешь изображать раба, пока не подвернется что-нибудь поприятнее.

– Я вольный, сэр, – напомнил ему Гудзон.

– Ты идешь со мной или нет? – спросил благодетель.

И Гудзон, осознав, что податься ему некуда, принял предложение. По крайней мере, на какое-то время он окажется в безопасности.

Мерси Брюстер была немало удивлена, когда Джон пришел с новым рабом. Ему понадобилось несколько минут, чтобы все объяснить, после чего Гудзона отослали на кухню.

– Мне кажется, он говорит правду, – сказал Джон, когда Гудзон ушел и уже не мог слышать. – Если нет, то я страшно ошибся. – Он улыбнулся. – Боюсь, мне пришлось солгать, Мерси. Ты этого не одобришь.

– Но ты же солгал, чтобы спасти его от незаслуженного ареста. Может быть, даже жизнь ему спас.

– Наверное, так. Я не мог бросить беднягу в таком положении.

– Не мог, – подтвердила она тихо. – Я вижу.

– Надеюсь, ты не сердишься за то, что я привел его сюда.

– О нет, – ответила она, чуть задохнувшись, – я ничуть не сержусь. – Она надолго приковалась к нему взглядом и решила. Да, он был добр. Он никогда бы так не поступил, не будь он добр. И тогда, втайне затрепетав, она спросила: – Джон! Ты, кажется, хотел мне что-то сказать?..

В ночь Гая Фокса в Нью-Йорке сжигали папу.

В Англии 5 ноября считалось знаменательным днем. Прошло полтора века с тех пор, как католик Гай Фокс предпринял попытку взорвать протестантский парламент, после чего завелся обычай ежегодно сжигать его чучело. По этой самой причине торжества во многом напоминали древние ритуалы Хеллоуина. Ночь Гая Фокса пришла и в Нью-Йорк. Однако со временем ньюйоркцы решили улучшить старый английский обряд и добраться до самой сути. Они поволокли по улицам чучело самого папы с дальнейшим сжиганием его вечером на огромном костре, и все ликовали. По крайней мере, почти все. Городские католики могли бы и возразить, но их было мало, и им хватило ума помалкивать.

Тем вечером Джон Мастер заметил в собравшейся на Бродвее толпе Чарли Уайта, махнул ему рукой и улыбнулся. А Чарли кивнул, но без улыбки. И Джон сообразил, что они уже годы как не общались, и начал пробираться к нему.