Это отреагирование, несомненно, пошло ей на пользу; но еще большее облегчение могло принести ей мое дружеское вмешательство в ее нынешние дела. С этой целью я постарался встретиться для разговора с госпожой фон Р., которая оказалась дамой отзывчивой и чуткой, хотя и удрученной постигшим ее несчастьем. От нее я узнал о том, что при ближайшем рассмотрении обвинение в грубом шантаже, предъявленное вдовцу старшим зятем и больно уязвившее Элизабет, оказалось необоснованным. Молодой человек ничем не омрачил свою репутацию; столь неприятный с виду инцидент вызван был всего лишь недоразумением, ибо нетрудно понять, что купец, для которого деньги являются рабочим инструментом, привык дорожить ими больше, чем чиновник. Я попросил мать Элизабет впредь разъяснять дочери все, что та пожелает узнать, и впоследствии всегда проявлять готовность выслушать ее признания, на которую она наверняка привыкла рассчитывать за время общения со мной.

Разумеется, мне надлежало узнать и о том, может ли надеяться девушка на исполнение своего желания, ставшего теперь осознанным. Тут обстоятельства складывались похуже. По словам ее матери, она уже давно заметила, что Элизабет неравнодушна к зятю, хотя и не ведала о том, что эти чувства возникли еще при жизни сестры. Достаточно было взглянуть на них в редкие, впрочем, часы общения, чтобы не осталось и тени сомнения в том, что девушка старается ему понравиться. Однако ни она, как мать, ни люди, к мнению которых она прислушивается, не слишком благоволят этому браку. Смерть любимой жены нанесла удар по здоровью молодого человека, которое и без того не было крепким; к тому же нет никакой уверенности в том, что душевно он уже оправился от несчастья и готов к новому браку. Наверное, он потому и старается держаться в стороне, что, сам того не сознавая, хочет уклониться от подобного разговора. При такой сдержанности с обеих сторон развязка, которой страстно желала Элизабет, вполне могла и не произойти.

Я сообщил девушке обо всем, что узнал от ее матери, успокоил ее, разъяснив, как обстояло дело со скандалом из–за денег, и призвал ее спокойно отнестись к тому, что будущее ее остается пока неопределенным. Впрочем, уже наступало лето, и пора было заканчивать лечение. Чувствовала она себя лучше, на боли она перестала жаловаться с тех пор, как мы изучили обстоятельства, которыми они могли быть обусловлены. Нам обоим казалось, что мы со всем справились, хотя я и понимал, что сдерживаемые нежные чувства не были отреагированы в полной мере. Я решил, что она выздоровела, еще раз заверил ее, что теперь, когда начало положено, дело пойдет своим чередом, и она мне не возражала. Она отправилась вместе с матерью на дачу, где должна была встретиться со старшей сестрой и ее семьей.

Следует вкратце сообщить и о том, как в дальнейшем протекала болезнь фрейлейн Элизабет фон Р. Спустя несколько недель после того, как мы распрощались, я получил полное отчаяния письмо от ее матери, в котором сообщалось, что при первой же попытке поговорить с Элизабет о ее сердечных делах она страшно возмутилась, и с тех пор у нее снова появились боли, она рассержена на меня из–за того, что я раскрыл ее тайну, совершенно замкнулась, и лечение оказалось бесполезным. Как им быть теперь? Обо мне она и слышать не хочет. Я не ответил; избавившись от моего влияния, она, скорее всего, снова попыталась бы воспротивиться вмешательству матери и замкнулась. Но я почему–то был уверен, что все утрясется и мои труды не пропали даром. Спустя два месяца они вернулись в Вену, и коллега, которому я благодарен за то, что он представил меня этой пациентке, дал мне знать, что Элизабет совершенно здорова, ведет себя нормально, хотя временами у нее возникают боли. С тех пор она еще не раз посылала мне такие же сообщения, всегда при этом обещая меня навестить, и то, что она так и не выполнила своего обещания, характеризует личные отношения, которые складываются в процессе подобного лечения. Как заверяет меня коллега, она выздоровела, положение зятя в ее семье не изменилось.

Весной 1894 года я узнал, что она посетит домашний бал, на который я мог раздобыть приглашение, и решил не упустить случая посмотреть, как моя бывшая пациентка кружится в стремительном танце. Она уже вышла замуж по любви за другого человека.

Я не всегда был психотерапевтом, меня приучали к местным диагнозам и электропрогностике, как и других невропатологов, и мне самому странно видеть, что истории болезни, которые я пишу, читаются как новеллы и, так сказать, лишены серьезного отпечатка научности. Мне остается утешать себя лишь тем, что, по–видимому, эти результаты объясняются скорее сущностью предмета, чем моими пристрастиями; местная диагностика и электрические реакции никакого значения для исследования истерии не имеют, между тем как подробное описание душевных процессов, какое привыкли ожидать от поэта, позволяет мне, лишь изредка используя некоторые психологические формулировки, проникать в сущность истерического процесса. Такие истории болезни можно расценить как психиатрические, но, по сравнению с последними, они обладают одним преимуществом, а именно показывают внутреннюю связь между историей душевных страданий и симптомами болезни, которую мы пока тщетно пытаемся отыскать в биографиях с описанием других психозов.

Все разъяснения, какие я мог дать по поводу случая заболевания фрейлейн фон Р., я постарался вплести в повествование об истории ее выздоровления; но, пожалуй, не мешает повторить здесь в связном виде самое главное. Я описал нрав пациентки, ее черты, которые можно обнаружить у многих истериков и которые действительно нельзя отнести на счет дегенерации: ее даровитость, ее честолюбие, ее нравственные качества и деликатность, ее крайне сильную потребность в любви, которая поначалу удовлетворялась в кругу семьи, ее независимый характер, не вмещающийся в рамки идеала женственности и находящий себе выражение в виде изрядного своенравия, готовности к борьбе и замкнутости. По словам моего коллеги, достоверных сведений о сколько–нибудь значительной наследственной предрасположенности в обеих семьях не было; хотя мать ее и страдала долгие годы от невротической дисфории, которая обстоятельно не изучалась, ее сестер, отца и членов его семьи можно назвать уравновешенными, не нервными людьми. Среди ближайших ее родственников нейропсихоз никто не перенес.

На душу ее повлияли лишь мучительные переживания и в первую очередь изнуряющий и продолжительный уход за больным отцом.

Если уход за больным играет столь заметную роль в предыстории истерии, то на это есть веские причины. Некоторые из них очевидны: расстройство физического здоровья из–за недосыпания, пренебрежение правилами гигиены, влияние постоянно гложущей тревоги на вегетативные функции; однако главное заключается, на мой взгляд, в другом. Человек, ухаживающий за больным и поглощенный всевозможными хлопотами, которые необозримой чередой растягиваются на недели и месяцы, с одной стороны, привыкает ничем не выказывать свое волнение, а с другой стороны, перестает обращать внимание на собственные впечатления, поскольку у него нет ни времени, ни сил на то, чтобы оценить их по достоинству. У него в избытке накапливаются эмоциональные впечатления, которые едва ли воспринимаются достаточно отчетливо и уж точно не сглаживаются за счет отреагирования. Таким образом создается материал для ретенционнои истерии. Если больной выздоравливает, то все эти впечатления, разумеется, теряют силу; но если он умирает, то наступает пора скорби, когда заслуживающим внимания кажется лишь то, что имеет отношение к покойному, вот тогда и приходит черед тех впечатлений, что рвутся наружу, и после короткой передышки возникает истерия, начало которой было положено во время ухода за больным.

Иной раз такое же последующее избывание травматических переживаний, накопленных в период ухода за больным, наблюдается и в тех случаях, когда общее ощущение болезни не возникает, но можно заметить действие механизма истерии. Например, я знаком с одной высокоодаренной дамой, страдающей от легких нервных недомоганий, в которой все выдает истеричку, хотя она никогда не обременяла своими заботами врачей, ей ни разу не приходилось отказываться на время от выполнения своих обязанностей. Эта дама уже похоронила трех или четырех родных, за каждым из которых ухаживала до полного физического истощения, но и после этих скорбных трудов не заболела. Однако вскоре после смерти больного в ее душе начинается работа по воспроизведению впечатлений, в процессе которой эпизоды его болезни и смерти вновь проходят у нее перед глазами. Она заново переживает каждый день, каждое событие, плачет из–за этого и утешается этим, – можно сказать, на досуге. Она избывает эти переживания, не прерывая свои обычные ежедневные занятия, но одно другому не мешает. Ее воспоминания следуют в хронологическом порядке. Вспоминает ли она в определенный день именно то, что произошло в этот же день в прошлом, я не знаю. Полагаю, что это зависит от того, сколько времени для досуга позволяют ей выкроить текущие домашние дела.