Этот поразительный и поучительный опыт послужил для меня примером. Я решил исходить из того, что мои пациенты тоже помнят обо всем, что некогда имело патогенное значение, и мне остается лишь принудить их к откровенному рассказу. И когда в определенный момент на вопросы: «С каких пор у вас этот симптом? Отчего он возник?», я получал ответ: «Не имею понятия», я поступал следующим образом: положив ладонь на лоб пациентки или придерживая ее голову ладонями с двух сторон, говорил: «Вот сейчас я надавлю вам рукой на лоб, и вы все припомните. Как только я уберу руку, у вас появится какой–то зрительный образ или вас неожиданно осенит, и вы сразу обнаружите именно то, что мы ищем. – Итак, что вы увидели или что пришло вам на ум?».
Когда я испробовал этот подход впервые (то было не с мисс Люси Р.)[5], я сам был поражен тем, что с его помощью получил именно то, что мне требовалось, и могу сказать, что с тех пор он почти ни разу меня подводил, всегда указывал мне верное направление для расспросов и позволял доводить до конца любой анализ такого рода, не погружая пациента в сомнамбулический транс. Со временем я осмелел до такой степени, что в ответ на слова пациентов: «Я ничего не вижу» или «Мне ничего не пришло на ум», заявлял, что это невозможно, – они наверняка обнаружили истину, но просто не поверили, что это она и есть, и ее отвергли. Я говорил, что мог бы повторять эту процедуру, сколько им угодно, и всякий раз они видели бы одно и то же. На деле справедливость моих слов всегда подтверждалась, пациенты еще не умели добиваться беспристрастности в суждениях и отвергали воспоминание или озарение, полагая, что оно бесполезно и возникло по ошибке, но всякий раз, когда они о нем рассказывали, выяснялось, что оно было истинным. Порой, добившись признания с третьей или четвертой попытки, я слышал от пациента: «Да, я понял это еще в первый раз, но именно об этом мне говорить не хотелось» или «Я надеялся, что это не так».
Пусть раздвигать, казалось бы, сузившиеся пределы сознания таким образом было куда сложнее, чем расспрашивать пациента, пребывающего в сомнамбулическом состоянии, при этом я все же переставал зависеть от гипноза и мог разобраться в наиболее распространенных мотивах, которыми продиктовано «забвение» воспоминаний. Я могу утверждать, что забвение это зачастую намеренное, желанное. Оно всегда лишь кажется свершившимся.
Наверное, еще больше поразило меня то, что таким же способом можно восстановить в памяти, казалось бы, давно позабытые числа и даты, получив доказательства такой надежности памяти, о которой и не подозревал.
Учитывая ограниченность выбора при попытке вспомнить числа и даты, можно опереться на известный постулат учения об афазии[6], согласно которому опознавание является менее существенной функцией памяти, чем произвольное припоминание.
Так, пациенту, который не может припомнить, в каком году, в каком месяце и в какой день произошло определенное событие, называют предполагаемые годы, перечисляют по порядку двенадцать месяцев и все дни каждого месяца, уверяя его, что как только он услышит верную дату, глаза его сами собой раскроются или он почувствует, что эта дата верная. В подавляющем большинстве случаев пациенты действительно выбирают определенную дату, и довольно часто (как случилось, например, с фрау Сесилией М.) по имеющимся заметкам, относящимся к тому времени, можно доказать, что дата была определена верно. В других случаях и с другими пациентами сама согласованность воскрешенных в памяти фактов указывала на то, что дата была определена с безукоризненной точностью. Например, определив дату благодаря «перечислению», пациентка замечала: «Да ведь это день рождения моего отца», и добавляла: «Да, точно, ведь как раз в день рождения отца я и ожидала событие (о котором мы говорили)».
Здесь я могу лишь коснуться этой темы. Вывод, который я из всего этого сделал, заключался в том, что важные в патогенном отношении события вкупе со всеми второстепенными обстоятельствами надежно сохраняются в памяти даже тогда, когда кажутся позабытыми, когда пациент не может их припомнить[55].
По штемпелю и почерку я догадалась, что письмо пришло от моей матери из Глазго, хотела его вскрыть и прочесть. Но тут на меня накинулись дети, выхватили у меня письмо из рук и закричали: нет, сейчас тебе читать его нельзя, его наверняка прислали тебе на день рождения, до тех пор оно побудет у нас. Пока дети со мной играли, неожиданно пошел сильный запах. Дети позабыли о пироге, который они пекли, и он подгорел. С тех пор меня преследует этот запах, я чувствую его повсюду, особенно когда волнуюсь.
– Что же могло вас так взволновать?
– Меня тронуло то, что дети отнеслись ко мне столь сердечно.
– Такими они были не всегда?
– Всегда, но особенно в тот момент, когда я получила письмо от матери.
– Я не понимаю, каким образом сердечность детей и письмо от матери могли составить контраст, на который вы, кажется, намекаете.
– Я собиралась отправиться к матери, и тут у меня сердце сжалось оттого, что придется покинуть таких милых детей.
– Что с вашей матерью? Она живет в одиночестве и позвала вас к себе? Или она была больна, и вы ждали от нее вестей?
– Нет, ей нездоровится, но всерьез она не больна и живет с компаньонкой.
– Зачем же вам нужно было покидать детей?
– Я не могла больше находиться в этом доме. Экономка, кухарка и француженка, по–видимому, решили, что я слишком зазналась, и сговорились устроить против меня интрижку, наговорили дедушке директорских детей обо мне Бог весть что, а оба господина не оказали мне поддержку, на которую я рассчитывала, когда им пожаловалась. После этого я попросила расчет у господина директора (отца детей), он ответил очень дружелюбно, предложил мне все же поразмыслить над этим еще недели две и лишь потом сообщить ему мое окончательное решение. Тогда я еще колебалась; я думала уехать. Но после этого решила остаться.
– Вас что–то связывало с детьми помимо их сердечного к вам отношения?
– Да, когда их мать, дальняя родственница моей матери, находилась при смерти, я пообещала ей, что их не покину и стану для них матерью. Я нарушила это обещание, когда объявила об увольнении.
Видимо, на этом анализ субъективного обонятельного ощущения был завершен; некогда оно действительно было объективным и психологически ассоциировалось с определенным переживанием, со сценкой, при которой произошло столкновение взаимоисключающих аффектов: сожаления при мысли о расставании с детьми и обиды, которая все же подталкивала ее к такому решению. Письмо от матери закономерным образом напомнило ей о том, чем было мотивировано это решение, поскольку она собиралась уехать к матери. Оставалось выяснить, почему из всего спектра чувственных ощущений, возникших во время этой сцены, она выбрала в качестве символа именно запах. Впрочем, я уже был готов объяснить это хроническим заболеванием носа. В ответ на мой прямой вопрос она сказала, что как раз в ту пору у нее в который раз был такой сильный насморк, что она едва различала запахи. Однако запах подгоревшего пирога она все же почувствовала из–за волнения, уловить этот запах ей не помешала аносмия[7] органического характера.
Я не мог довольствоваться этим объяснением. Все это звучало вполне убедительно, но чего–то не доставало, не было подходящей причины, по которой неоднократное возбуждение и столкновение аффектов непременно должны были привести именно к истерии. Почему все это не осталось в пределах нормальной психической жизни? Иными словами, на каких основаниях в данном случае произошла конверсия? Почему вместо воспоминаний о самой этой сцене ее преследовало связанное с ней ощущение, которое она выбрала в качестве символа этого воспоминания? Подобные вопросы могли бы показаться надуманными и излишними, если бы речь шла о закоренелой истеричке, для которой такой механизм конверсии был бы привычным. Однако у этой девушки истерия возникла только из–за описанной травмы или, по меньшей мере, из–за тех маленьких неприятностей.
