По прошествии нескольких недель удалось совладать и с этими воспоминаниями, и фрау Эмми еще некоторое время пребывала в полном здравии под моим наблюдением. Перед самым ее отъездом произошло нечто такое, о чем я намерен рассказать подробно, поскольку этот эпизод проливает ярчайший свет на характер больной и генез ее состояния.

Как–то раз я наведался к ней во время обеда и застал ее врасплох в тот момент, когда она швырнула бумажный сверток в сад, где этот сверток подхватили дети лакея. Отвечая на мои расспросы, она созналась, что выкинула свой (зачерствевший) кекс и все эти дни избавляется от десерта таким образом. Услыхав об этом, я оглядел остатки других блюд и заметил, что слишком многое лежит на тарелках нетронутым. Когда я попросил ее объяснить, почему она так мало ест, она сказала, что не привыкла есть больше, к тому же это для нее вредно; по натуре она такая же, как ее покойный отец, который тоже был неважным едоком. Когда же я попытался разузнать, что она пьет, она отвечала, что усваивает только густые напитки: молоко, кофе, какао и т. п.; стоит ей выпить ключевую или минеральную воду, как у нее начинается расстройство желудка. Это, несомненно, несло на себе отпечаток нервозной избирательности. Я взял у нее мочу на анализ и обнаружил, что моча имеет высокую концентрацию и перенасыщена мочекислыми солями.

В связи с этим я счел целесообразным порекомендовать ей более обильное питье и усиленное питание. Хотя она и не выглядела исхудавшей, мне все же показалось, что усиленное питание ей не помешает. Когда во время очередного визита я посоветовал ей пить щелочную воду и отказаться от привычки употреблять в пищу мучное, она не на шутку взволновалась. «Я сделаю это, раз вы просите, но скажу вам наперед: ничего хорошего из этого не выйдет, потому что это противно моей натуре, да и отец мой был таким же». Отвечая под гипнозом на вопрос, почему она не может побольше есть и пить воду, она пробурчала: «Не знаю». На следующий день сиделка заверила меня, что фрау Эмми осилила всю свою порцию и выпила стакан щелочной воды. Однако сама она встретила меня лежа, в крайне дурном настроении и весьма неблагосклонном расположении духа. «Я же вам говорила. Теперь мы опять потеряли все то, ради чего столько мучились. У меня расстройство желудка, которое случается всегда, когда я больше ем или пью воду, и мне снова придется пять–восемь дней морить себя голодом, прежде чем я смогу к чему– нибудь притронуться». Я уверил ее, что ей не придется морить себя голодом, что получить расстройство желудка таким образом совершенно невозможно, а боли возникают у нее из–за того, что она ест и пьет со страхом. Мое объяснение, очевидно, не произвело на нее ни малейшего впечатления, поскольку чуть позже мне впервые не удалось ввести ее в гипнотический транс, и по злобным взглядам, которые она на меня бросала, я догадался, что она полна возмущения и положение крайне серьезное. Я отказался от гипноза, сообщил, что даю ей сутки на размышление, дабы она уяснила, что живот у нее болит только от страха; по истечении этого срока я спрошу ее, полагает ли она по–прежнему, будто стакан минеральной воды и скромная трапеза могут вызвать восьмидневное расстройство желудка, и если она ответит утвердительно, то я попрошу ее уехать. Эта сценка резко контрастировала с нашими обычными дружескими отношениями.

Спустя сутки она встретила меня смиренно и робко. На вопрос о том, что она думает о происхождении желудочных болей, она искренне ответила: «Думаю, что они возникают из–за страха, но только потому, что вы так сказали». Я погрузил ее в состояние гипноза и опять спросил: «Почему вы не можете есть побольше?»

Ответ последовал тут же и по–прежнему являл собой объяснение в виде выстроенных в хронологическом порядке воспоминаний: «Когда я была маленькой, бывало, я часто из вредности отказывалась за столом от своей порции мяса. Мать обходилась со мной очень строго и спустя часа два заставляла меня под страхом сурового наказания доедать оставшееся мясо с той самой тарелки. Мясо было уже совсем холодным, а жир застывал... (с признаками тошноты) ...и я до сих пор ясно вижу вилку... один зубец был немного согнут. Теперь, усаживаясь за стол, я всегда вспоминаю тарелку с холодным мясом и жиром; а когда я, много лет спустя, жила с братом, который был офицером и имел скверную болезнь, – я знала, что она заразная, и ужасно боялась перепутать столовый прибор и взять его вилку и его нож (с ужасом) и все равно ела в месте с ним, чтобы никто не заметил, что он болен; а когда я чуть позже ухаживала за другим братом, у которого было легочное заболевание, тогда мы сидели возле его кровати, и плевательница всегда стояла на столе, открытая (с ужасом)... а у него была привычка сплевывать в нее над тарелками, мне от этого всегда становилась так тошно, но я не могла подать вида, чтобы его не обидеть. Мне до сих пор кажется, что эти плевательницы стоят на столе, когда я ем, и меня все еще тошнит». Разумеется, я постарался отделаться от всего этого реквизита тошноты, а затем спросил, почему она не может пить воду. Когда ей было семнадцать лет, ее семья провела пару месяцев в Мюнхене, где почти все домашние заработали катар желудка из–за того, что пили плохую воду. Следуя наставлениям врача, все, кроме нее, избавились от этой хвори; минеральная вода, которую ей посоветовали пить, тоже не принесла облегчения. Когда врач порекомендовал ей пить минеральную воду, она сразу подумала: никакого толка от этого наверняка не будет. С тех пор она столько раз убеждалась в том, что не переносит ключевую и минеральную воду, что и не сосчитать.

Терапевтический эффект этого разузнавания под гипнозом был мгновенным и стойким. Вместо того чтобы голодать в течение восьми дней, она стала уже на следующий день есть и пить безо всяких осложнений. Спустя два месяца она сообщала в письме: «Ем я очень хорошо и сильно поправилась. Воды я уже выпила сорок бутылок. Как вы думаете, следует ли мне продолжать?»

Я снова повидался с фрау фон Н. весной следующего года в ее имении под Д[16]. Развитие ее старшей дочери, имя которой она имела обыкновение выкрикивать, когда у нее поднималась «буря в голове», вошло к тому времени в аномальную фазу, она проявляла непомерное честолюбие, несоразмерное ее посредственным способностям, стала непослушной и даже грубой в обращении с матерью. Последняя все еще доверяла мне и по просила сделать заключение о состоянии девушки. На меня произвели неблагоприятное впечатление психические изменения, произошедшие с ребенком, и при постановке диагноза мне приходилось принимать в расчет и то обстоятельство, что все сводные братья и сестры больной (дети господина фон Н. от первого брака) умерли от паранойи. В семье матери тоже не было недостатка в невропатах, хотя никто из числа ее ближайших родственников так окончательно и не впал в психоз. Фрау фон Н., которой я, по ее просьбе, напрямик выложил свое мнение, держалась при этом спокойно и рассудительно. Она окрепла, выглядела цветущей, в течение девяти месяцев, что минули с той поры, как завершился последний курс лечения, у нее было довольно хорошее самочувствие, которое нарушали лишь судороги затылочных мышц и другие незначительные недомогания. Каковы ее обязанности, работоспособность и духовные интересы, я узнал в полной мере лишь за те несколько дней, что гостил в ее доме. Повидался я и с домашним врачом, которому особо не в чем было упрекнуть эту даму; выходит, она мало–мальски примирилась с этой profession[46].

Хотя она окрепла и стала более работоспособной, главные черты ее характера мало изменились, несмотря на все суггестивные поучения. Как мне показалось, она так и не признала категорию «безразличных вещей», ее склонность к самоистязанию едва ли была слабее, чем в пору лечения. Предрасположенность к истерии в этот благополучный период тоже не позволяла о себе забыть, она жаловалась, к примеру, на то, что в последние месяцы не может совершать длительные переезды по железной дороге, а предпринятая поневоле попытка справиться с этим затруднением дала ей в итоге лишь разнообразные незначительные неприятные впечатления, которые остались у нее от последней поездки в Д. и его окрестности. Мне показалось, что в состоянии гипноза она не расположена к разговору, и я уже тогда стал догадываться, что она опять старается не попасть под мое влияние, а затруднения с железной дорогой объясняются тайным намерением предотвратить очередную поездку в Вену.