Спустя минуту Танит развела руками в легком поклоне:

– Как прикажете, повелитель.

«Если бы неискренность Танит была золотом, – подумал Гай, – я бы давным-давно стал богачом».

Эхо была рада, что не доела буррито. Когда мрак междумирья сменился теплым золотистым светом комнаты Птеры, в животе у Эхо было неспокойно, как на море в шторм, хотя они проделали не такой уж и длинный путь. Гнездо располагалось прямо под библиотекой на Пятой авеню, но, насколько Эхо было известно, никто из людей, кроме нее, не догадывался о его существовании. И каждый раз, когда она путешествовала с Птерой без помощи сумеречной пыли и рукотворных порталов, ее едва не выворачивало. А Птере хоть бы хны. Ее перья оставались такими же гладкими и шелковистыми, черными, как само междумирье. Может, в Птере есть его частица. Тогда понятно, почему она, окутавшись мраком, точно плащом, перемещается куда угодно, с порталом или без. Эхо постояла, привыкая к свету, пока последние полосы темноты не рассеялись в воздухе, точно дым на ветру.

– Так что это за жар-птица такая? – спросила Эхо, потирая живот. – И какое отношение она имеет к этой музыкальной шкатулке?

Птера устало пробормотала себе под нос «ох уж эти дети» и провела Эхо в свое укромное гнездышко с его разномастной мебелью, гобеленами и подушками. По всей комнате были расставлены вазочки с разнообразными конфетами. Пристрастие птератусов к сладкому вошло в пословицу. Эхо помнила, как в детстве зарывалась в подушки и канючила, чтобы Птера перед сном рассказала ей еще одну сказку и дала еще печенья.

Птера опустилась в плетеное кресло посередине комнаты и кивнула Эхо, чтобы та тоже садилась. Девушка повалилась лицом вниз на кушетку, обитую бордовым бархатом, от которого слабо пахло лавандой и нафталином, и схватила шоколадное печенье с тарелки, стоявшей на деревянном журнальном столике. От шоколадного печенья любая тошнота вмиг пройдет.

– Ответ на один вопрос повлечет за собой другие. Слушай. – Птера несколько раз повернула ручку музыкальной шкатулки и открыла ее. Полилась металлическая мелодия, и птичка завертелась вокруг своей оси.

– Ну правильно. Колыбельная сороки. Поэтому я ее и взяла. – Эхо вяло пошевелила пальцами, словно дирижировала маленьким оркестром. – Одна сорока – к скорби, две – к смеху и веселью.

Птера нежно улыбнулась.

– Три к смерти, а четыре – к младенцу в колыбели.

– Пять к серебру, а шесть сорок нам золото сулят, – пропела Эхо, и они закончили вместе: – Семь – к сокровенной тайне, что бережно хранят.

Эхо потерлась щекой о колючий бархат кушетки и вздохнула.

– Нет, это все здорово, конечно, но только не говори, что я не доела буррито только для того, чтобы мы с тобой тут повспоминали прошлое.

– Не хами, – бросила Птера и достала из кармана сложенный в несколько раз пергамент.

Уткнувшись лицом в кушетку, Эхо глухо пробормотала:

– Вот такая уж я хамка уродилась. – Девушка приподнялась на локтях. – Так ты мне расскажешь, что за таинственную бумажку ты нашла в шкатулке, или нет?

Птера осторожно развернула пергамент.

– Это, дорогая моя Эхо, самая важная карта, которую тебе когда-либо доведется увидеть.

Эхо протянула руку и пошевелила пальцами. Птера замялась, но потом все-таки отдала девушке пергамент. Карта была большая, потертая на сгибах, которые на ощупь казались мягкими, точно вата. Вычерчена она была темно-красными чернилами и так изысканно, что походила на иллюстрацию из книги. Очертания суши были Эхо знакомы. Вот побережье Китая, на востоке изогнулась Япония, а слева – Америка. Возле Японии нарисован какой-то символ, напоминавший не то щит, не то герб, хотя детали стерлись от времени. У северо-восточного побережья Америки виднелся ключ, соединенный тонкой линией с Нью-Йорком. Границы европейских стран на карте отличались от тех, что знала Эхо. Наверное, карту чертили до того, как по континенту прокатились две мировые войны. Но Франция была более-менее такой же, а в центре ее красовался кинжал. Стрела соединяла несколько наспех нацарапанных рун птератусов со щитом в Японии. И над всем этим парила красная птица, чьи перья напоминали языки пламени. Сверху над птицей было написано несколько строчек какого-то стихотворения.

– Та птица, чей слышен голос, – прочла Эхо, – в полуночном хоре скорбей, восстанет из крови и пепла, чтоб оду пропеть заре. – Она провела пальцами по словам, как будто это могло ей помочь выведать их секрет. – Что все это значит?

– Я думаю, что этот стих – пророчество о возрождении жар-птицы. А руны – координаты, – ответила Птера. – Хотя этим шифром армия птератусов уже давным-давно не пользуется. По крайней мере сотню лет.

– То есть фактически это карта сокровищ, – заключила Эхо. – Пожалуйста, скажи, что мне предстоит настоящее приключение, – я отправлюсь на поиски клада, причем помогать мне в этом будут гномы, эльфы и люди.

– Вполне возможно, – согласилась Птера и внимательно посмотрела на Эхо, будто раздумывая над тем, что еще собиралась сказать. Спустя мгновение она продолжила: – Эта карта приведет тебя к жар-птице.

Эхо хмуро уставилась в пространство между Птерой и картой.

– Как-то все это зловеще звучит. Уж не знаю, выдержу ли я такое на пустой желудок.

Птера наклонилась к Эхо и серьезно проговорила:

– Звезды встали как надо. Я это чувствую. Скоро снова появится жар-птица, и мы должны ее найти. Согласно нашим пророчествам, жар-птица положит конец войне с дракхарами, а уж как именно – зависит от нас.

– Стоп, – перебила ее Эхо. – Отмотай назад. Объясни, каким образом эта птица положит конец войне.

– Видишь ли, жар-птица – не совсем птица.

– Ну разумеется! Это было бы слишком просто, – пробормотала Эхо и откусила кусок печенья. – А кто же она тогда?

Птера печально взъерошила перья.

– Этого мы не знаем. По крайней мере наверняка. Одни говорят, что на самом деле это золотое перо, которое исполняет желания. Другие утверждают, что это название какого-то существа, которое давным-давно вымерло. Есть даже несколько ученых, которые уверены, что эта птица дышит огнем.

Эхо приподняла бровь.

– Как дракон?

Глаза Птеры засияли гордостью.

– Умница. Мифы птератусов и дракхаров в данном случае повторяют друг друга. Нам известно одно: как бы ни выглядела жар-птица, она обладает большим могуществом, и тот, кому она попадет в руки, определит исход войны. А значит, с помощью жар-птицы можно добиться многого. Хотя и не власти.

– Это понятно. – Эхо слизнула крем, выступивший между половинками печенья. – . Но ведь на самом деле никакой жар-птицы не существует, верно? Все это выдумки.

Птера молча уставилась на Эхо. Девушка не отвела взгляда и, глядя Птере прямо в глаза, откусила еще один кусок печенья.

– Подумать только, – проговорила наконец Птера. – А ведь ты выросла в библиотеке.

– Ну и что, – ответила Эхо с полным ртом.

– Ты когда-нибудь перестанешь жевать?

– Не-а. – Эхо проглотила печенье. – Тот, кто знает, что такое голод, никогда не упустит возможности поесть.

Взгляд Птеры смягчился, глаза стали грустными, и Эхо испугалась, что та сейчас скажет что-нибудь сентиментальное. Надо срочно сменить тему.

– Кстати, я до сих пор не понимаю, почему дракхары так долго воюют с птератусами. Ну то есть я знаю, что они друг друга ненавидят, но… за что?

Птера тяжело вздохнула.

– Дракхары обвиняют птератусов в том, что за последние годы их могущество ослабло: разумеется, обвинение это огульное. Такое просто невозможно, но от отчаяния поверишь в любой вздор. Волшебство окутывает весь мир. Оно, точно невидимый океан, то затопит собой все, то отхлынет, как во время отлива. И когда дракхары почувствовали, что поток волшебства пошел на убыль, им непременно нужно было кого-то в этом обвинить. Между нашими народами на протяжении тысячелетий существовала с трудом скрываемая неприязнь, возникшая из-за мелких неурядиц, так что птератусы оказались подходящей мишенью. Зерна обиды проросли, дали всходы, и в конце концов уже никто не сомневался: птератусы – корень всех зол. Усобицы множат вражду, ненависть рождает ненависть. Уже и неважно, из-за чего началась война. Мы воюем так долго, что, боюсь, ничего другого и не помним. Но в глубине души я чувствую, что-то начинает меняться. Жар-птица – не просто мифическое существо из сказки, которую рассказывают птерятам перед сном. Она возродится, и я вижу это так же ясно, как большую волну на горизонте.