— Бекетов не вернулся из первой же контратаки.

Не явились к главнокомандующему генерал Мантейфель и бригадир Тизенгаузен. Возможно, погибли, но об этом никто не заговаривал, надеясь на чудо, которое после таких сражений нередко случается, когда убитый или даже похороненный вдруг появляется среди товарищей, живой и невредимый.

— Ирман, — окликнул Фермор квартирмейстера.

— Я слушаю, ваше превосходительство.

— Возьми свою команду, соберите ружья и шпаги убитых и сложите на телеги.

— Утром?

— Нет. Сейчас. Немедленно, чтоб за ночь управились.

Рано утром, едва зарозовел восток, зашевелился русский лагерь. Армия уходила с цорндорфского поля в сторону Ландсберга. Скрипели повозки, стонали в них раненые от толчков на рытвинах. Здоровые шагали рядом с заряженными ружьями, готовые к отражению врага, если б он попытался напасть.

Фридриха разбудил адъютант:

— Ваше величество, русские уходят.

— Ну и черт с ними. Куда они направляются?

— На Блуменберг.

— Значит, победа за нами, Притвиц! Арни, вставайте, пишите реляцию в Берлин о нашей победе. Поле за нами. Пусть там порадуются.

Де Катт, садясь за бумагу, чувствовал искусственность королевской бравады, но, зная характер Фридриха, не удивлялся этому: «Опять сам себя подбадривает. Какая победа? Русские не уступили ни пяди. Положили наших здесь полков десять. О какой победе может идти речь?»

Однако реляцию накатал секретарь оптимистичную, какую велел король: радуйтесь, берлинцы!

Пленных с вечера загнали в какой-то сарай на окраине Цорндорфа. Большинство были раненые. Кто-то стонал, кто-то скрипел зубами, а кто-то облегчения ради тихонько матерился. Часовой, стоявший за дверьми, запретил разговаривать, и поэтому пленным приходилось шушукаться:

— Ты откель, браток?

— Я с четвертой Гренадерской. А ты?

— Я от пушек.

— Значит, толстовский?

— Угу.

— Затяни мне потуже, а то сползает.

— Дали б хошь воды, смерть пить хотца.

— Потерпи, заутра напоят, аж очи вылезут.

— Не каркай, дурило.

Захар Чернышев угодил в плен, придя в сознание на поле боя.

Поднялся с гудящей головой на ноги, а тут тебе и команда: «Хенде хох!»

— Чтоб ты сдох… — пробормотал генерал, однако руки поднял.

Его втолкнули в сарай в темноте, он на кого-то наступил, тот вскрикнул, выругался:

— С-сука, ты ж мне руку разбередил.

— Прости, браток, — извинился Чернышев и, присев, ощупью нашел у стены местечко, сел. И вскоре так, сидя, и уснул.

Проснулся, когда в сарае было уже светло настолько, что можно было рассмотреть в полумраке людей. Чернышев вытянул затекшие ноги, осмотрелся, ища кого-нибудь знакомого. Увидел совсем близко полковника Бекетова, пробрался к нему. Опустился рядом.

— Здравствуй, Никита.

— Здорово, Захар.

— Ну как ты?

— Хреново, брат. Кирасир едва руку не отрубил, сволочь. Столько крови потерял.

Помолчали, повздыхали. Чернышов спросил:

— Что тебя-то сюда понесло?

— Куда сюда? В сарай, что ли?

— На войну? Ты ж, как-никак у нее в фаворитах обретался.

— Выходит, другой получше сыскался.

— Кто? Алешка Разумовский?

— Хошь бы и он. Тебе-то что?

— Ты не сердись, Никита.

— А чего мне сердиться?

— Ты ей как приглянулся-то?

— В пьесе играл. Да, видно, так хорошо, что, окромя рубля, решила приласкать.

— Ну и как?

— Что «как»?

— Как она в постели-то, небось мягонькая?

— Слушай, Захар, не цепляйся, еще услышит кто.

— Тю, Никита. Дурачок ты. Може, через некий час нам двенадцать ружей без суда! А ты: «кто услышит». Впрочем, вряд ли патроны переводить станут, поколют штыками або саблями порубят, а ты: «услышат».

— И все равно об ней не хочу зубоскалить. Она меня любила. Да, да. Чего улыбаешься?

— Любила б — на войну не отправила.

— Я сам вызвался. Произвели в полковники, чего ж сидеть около, сердце бередить.

— А Разумовского вон в фельдмаршалы пожаловала, однако сюда не думает отпускать. Видать, у него сучок-то покрепче твоего, — хихикнул Чернышов.

— Ну и гад ты, Захар! — рассердился Бекетов.

— Ладно, Никита. Будет о ней. Давай думать, как удрать отсюда.

Но Бекетов молчал, видно, всерьез сердился на генерала.

— Кто тут еще из офицеров есть? — спросил Чернышев, решив переменить тему.

— Видел Тизенгаузена и Салтыкова.

— Которого? Старика?

— Нет, генерал-поручика.

— Хох, впору военный совет открывать. Часом, Фермор не тут?

— Нет. Вилима нет.

— Слава богу, — перекрестился Чернышов. — Значит, армия цела, коли Вилима не пленили.

Не понравилась Бекетову интонация в голосе генерала, ехидная какая-то.

— Ну и язва ты, Захар.

— Небось заязвишь, коли впереди карачун светит.

— Молись Богу, може, услышит.

— Эх, Никита, Никита, а еще с царицей любился.

— Я же сказал, помолчи об этом, Захар. Будь человеком.

— Ладно, ладно, молчу.

Но молчал Чернышев не долго, погодя несколько, спросил:

— Значит, бежать не станешь? Так?

— Так, Захар. Я слаб, не хочу тебе обузой быть. Да и, если заметят, пристрелят на месте.

— Ладно, Никита, я тоже не побегу, — сказал Чернышов, хотя в мыслях другое держал: «Черта с два. Уловлю момент — смоюсь».

И уже пожалел, что о побеге с Бекетовым заговорил, — кругом люди, кто-нибудь наверняка слышал, может и выдать. Для этих длинных ушей и произнес генерал последнюю фразу: не побегу, мол, и я.

Цорндорфское сражение, пожалуй, самое кровопролитнейшее в Семилетней войне[61], не выявило победителя, лишь доказало, что противники достойны друг друга. Русская сорокадвухтысячная армия потеряла убитыми более шестнадцати тысяч человек. Пруссаки, имея в начале сражения тридцатитрехтысячную армию, потеряли одиннадцать тысяч солдат, то есть третью часть состава.

Обе армии обескровили друг друга настолько, что на следующий день, 15 августа не решились продолжить эту бойню. Разошлись в разные стороны, увозя не только раненых, но и уводя пленных, имевшихся у обеих сторон, оставляя похоронным командам заботу о павших.

Русская армия ушла на восток, в Ландсберг, прусская — в Кюстрин. На первом же переходе Захару Чернышеву удалось бежать. Он убедил охрану, что у него так расстроилось брюхо, что он вот-вот навалит в портки. Для убедительности генералу пришлось даже приспустить штаны, мол, вот-вот прорвет, дозвольте вон за тот куст. И генеральское брюхо в самый подходящий момент громко проворчало, правда, не от расстройства — от голода.

И Чернышева отпустили, только не надолго «бистро-бистро», и он отвечал с благодарностью: «Айн момент!»

Но, оказавшись в кустах, натянул портки, застегнул накрепко и что есть духу припустил прочь. Так и ушел.

Обойдя стороной Цорндорф, он за Вилькельдорфом обнаружил следы ушедшей армии и по ним так и пришел в Ландсберг. Заросший, оборванный, голодный предстал перед главнокомандующим.

— Явился для дальнейшего прохождения…

— Ба-а, Захар Григорьевич, душа моя, — искренне обрадовался Фермор и тут же распорядился накормить генерала.

Чернышеву принесли котелок каши, ложку, и он на бросился на еду, забыв о всяких приличиях. Даже урчал от наслаждения. Но не съел и половины, как Фермор, сидевший напротив, решительно отобрал котелок:

— Нельзя сразу много, Захар Григорьевич.

— Но, Вилим Вилимович, я же не наелся, — просительно сказал Чернышев, облизывая ложку.

— Вот и хорошо. Надысь так же вот, как и вы, явились Панин со Стояновым. Тоже как волки набросились на котелки. Стоянов вроде ничего, а Панин едва не помер. Насилу отходили. Так что потерпи, Захарушка, прошу тебя.

— Ладно, — вздохнул Чернышев. — Сдаю и оружие. — И бросил в котелок ложку.

С сообщением о цорндорфской битве в Петербург при был полковник Розен и, как участник баталии, был принят и выслушан ее величеством. И хотя во время сражения полковник в основном пребывал при штабе возле главнокомандующего, в рассказе о битве он был столь подробен в деталях («Одно ядро сорок семь человек положило!»), что у высокой слушательницы создалось впечатление, будто «наш пострел везде поспел», и она наградила его орденом Александра Невского.