Теперь уже не Австрия, а Россия становилась главной силой, намеревавшейся сокрушить Францию.

В сентябре соединенный русско-турецкий флот прошел в архипелаг[44], где уже сражался против французов объединенный флот Англии и Неаполя. Русско-турецким флотом командовал адмирал Ушаков, англо-неаполитанским — адмирал Нельсон. Однако разногласия, возникшие из-за Мальты, разрушили коалицию, потому что и Англия, и Неаполь претендовали на владение островом, забывая или, скорее всего, не зная, что Мальта — одна из губерний Российской империи.

Новая затея так увлекла Павла, что он подчинил этой во многом сумасбродной игре немало времени и сил, где надо, а чаще всего — где не надо, выдвигая дела ордена на первый план до такой степени, что считал себя обладателем и защитником Мальты, как и всех прочих земель и царств, входящих в его великую империю.

В то время, как происходили все эти события, генерал-фельдмаршал Александр Васильевич Суворов-Рымникский жил в селе Кончанском. Он был отставлен Павлом от службы 6 февраля 1797 года. Высочайший приказ гласил: «Фельдмаршал, граф Суворов, отнесясь его императорскому величеству, что, так как войны нет, ему делать нечего, за подобный отзыв отставляется от службы».

Суворову было запрещено и ношение мундира, в котором прослужил он ровно полвека.

27 февраля опальный фельдмаршал писал русскому послу в Вене Разумовскому: «Я команду сдал как дворянин и еду в Кобринские деревни».

Однако в Кобрине Суворов долго не задержался и в конце апреля уехал в глухую новгородскую деревню — Кончанское. Была деревня гиблым медвежьим углом, от коего до уездных Боровичей надобно было ехать сорок верст. Вокруг были болота, озерца, чахлые леса и каменистая бесплодная земля. Двухэтажный отцовский дом обветшал, сад одичал, и даже маленькая бревенчатая церковка, построенная во имя святого Александра Невского, тоже казалось заброшенной. Суворов приехал в Кончанское 5 мая и, поселившись в отчем доме, тут же официально был уведомлен явившимся к нему боровицким городничим премьер-майором Вындомским, что находится он под гласным надзором полиции.

Впрочем, Вындомский оказался глубоко порядочным человеком.

В июле приехали к нему дочь Наташа Зубова со своим маленьким сыном Сашенькой, названным так конечно же в честь деда, и его тринадцатилетний сын Аркадий. Их приезд доставил шестидесятишестилетнему отцу и деду большую, но слишком мимолетную радость, ибо осенью все они уехали обратно в Петербург, и ему стало еще более одиноко и печально.

Осенью же надзор за ним поручили соседу-помещику Феофилакту Долгово-Сабурову, отставному офицеру, который мог навещать Суворова, не вызывая у него никаких подозрений.

Самому же Суворову запрещено было отъезжать от Кончанского более чем на пять верст.

Затем из-за болезни «друга» Феофилакта появился возле Суворова еще один «друг» — отставной коллежский асессор Юрий Николаев, тоже один из соседей. Соглядатаем он оказался ревностным и доносчиком аккуратным, но слишком уж глупым, и потому сообщения его в Петербург были однообразны и поверхностны: что кому фельдмаршал сказал, когда был в бане, когда и с кем стоял в церкви. Видя немилость к опальному полководцу даже со стороны мелких чиновников, зашевелилась вокруг полководца всякая нечисть. Майор войска Донского Чернозубов вчинил Суворову иск на восемь тысяч рублей, полковник Шиллинг — на три тысячи с половиной. Всех превзошел польский граф Вроцель, отсудивший пять тысяч шестьсот червонцев.

Не осталась в стороне и жена Суворова Варвара Ивановна, потребовавшая от него московский дом и восемь тысяч ежегодной пенсии. И в результате получилась кругленькая сумма — сто тысяч рублей, а доход его со всех имений составлял лишь половину этого.

Так и шли тоскливые дни, недели и месяцы, как вдруг 14 февраля 1798 года на пороге дома Суворова появился его племянник, князь Андрей Горчаков, — и все враз мгновенно переменилось.

Андрей был младшим братом Алексея Горчакова, служившего возле Суворова в Очакове и на Кинбурнской косе. Когда появился он в Кончанском, было ему шестнадцать лет, но он был уже подполковником и флигель-адъютантом императора. 12 февраля Павел приказал ему доставить Суворова в Петербург.

Андрей полагал, что дядюшка будет рад приказу, но вышло наоборот — Суворов ехать отказался. И только когда понял, что отказ его мог больно ударить по карьере племянника, согласился, выговорив себе право ехать не на почтовых и не по тракту, а на долгих, проселочными дорогами, говоря, что он стар, болен и от быстрой езды давно отвык.

Горчаков помчался в Петербург и обо всем доложил императору. Сутки шли за сутками, Павел каждый день спрашивал у Горчакова, где Суворов, а юный флигель-адъютант лишь беспомощно разводил руками.

Так прошло почти две недели. Суворов приехал в полночь и явился к Горчакову. Андрей тут же поскакал во дворец и велел доложить государю, что фельдмаршал прибыл. Павел вышел к нему в накинутой на плечи шинели и сказал, что принял бы Суворова сейчас же, если бы не было так поздно, и велел быть ему во дворце в девять часов утра.

Поскольку отставлен был Суворов без права ношения формы, то на прием к Павлу он явился в мундире Андрея Горчакова. Оказавшись в приемной, он стал задирать Ивана Кутайсова — крещеного турка, давно забывшего родной язык, бывшего камердинера и брадобрея Павла, а ныне одного из первых сановников империи, говоря с ним по-турецки.

Павел ласково принял Суворова, беседовал с ним более часа, но упрямый старик ни в чем не соглашался с императором. Переборов себя, Павел пригласил Суворова на развод, а потом и на вахт-парад. Желая угодить фельдмаршалу, ненавидевшему шагистику и бессмысленную экзерцицию, Павел приказал учинить учебный встречный бой, но и от этого зрелища Суворов отворачивался и что-то ворчал себе под нос или даже смеялся, приговаривая: «Нет, не могу более, ей-богу, уеду».

Наконец, проговорив: «Брюхо болит», отпросился с вахт-парада, чем поверг Горчакова в совершеннейшее отчаяние, а Павла — в бешенство.

Полмесяца пробыл он в Петербурге и в марте снова уехал в Кончанское, отказавшись вернуться на службу.

Метаморфозы, произошедшие с упрямым стариком фельдмаршалом на виду у всего петербургского света, конечно же и занимали и развлекали весьма многих. Однако же еще больший интерес вызвала громкая история, случившаяся с человеком, которого ненавидел и боялся весь сановный и служивый Петербург. И человеком этим был не кто иной, как Алексей Андреевич Аракчеев, несомненно персона выдающаяся.

Родившись в доме бедного отставного поручика, в тверской деревенской глуши, обученный дьячком письму и чтению за двадцать четыре пуда зерна, он всего добился сам, начав с того, что в тринадцать лет выдержал экзамены в Петербургский артиллерийский и инженерный кадетский корпус.

Алеша Аракчеев говорил о себе, что он неученый русский дворянин, как и большинство помещичьих детей, и что суровая и довольно скудная жизнь в корпусе — рай земной по сравнению с тем, что видел он у себя дома. Учение давалось ему легко, но, несмотря на это, не было в корпусе кадета более прилежного, чем он. В пятнадцать лет Алеша стал помогать преподавателям в обучении отстающих кадетов, что было в традициях этого заведения. И среди тех, кто когда-то учился здесь и в тринадцать лет не только репетировал отстающих, но и вел целые классы, называли бывшего кадета Михаила Кутузова.

Аракчеев, будучи кадетом, классов не вел, но удостоился чести столь же редкой: директор корпуса генерал-майор Мелиссино почтил семнадцатилетнего воспитанника уникальным приказом: Аракчееву разрешалось посещать занятия, когда будет ему угодно. В письме к нему Мелиссино добавил: «Вы сами себе составите план наук и будете одной совести вашей отдавать в оном отчет», — и подписался не как обычно, а совсем по-домашнему: «Ваш верный друг Петр Мелиссино».