Все в жизни проходит. События, которые казались нам судьбоносными и великими, становясь в строй других событий, обретают в нем подлинный ранжир, свое истинное место. А дальше вступает в работу время, безжалостно отнимая иллюзии, рассеивая романтические вымыслы, оставляя нас наедине с правдой и повседневными заботами.

А одной из главных забот для многих русских и многих поляков было то, что происходило в Речи Посполитой после 3 мая 1791 года. Продолжая борьбу со сторонниками Конституции, паны-магнаты съехались в Петербург и сочинили там декларацию, написав ее почти под диктовку Екатерины, а потом, заметая следы, уехали в местечко Тарговице и образовали Конфедерацию, от имени которой и призвали русскую армию в Польшу.

Это произошло 18 мая 1792 года, а приказ войскам был отдан еще загодя — в апреле. И выходило, что на сей раз русские войска выступили в поход не для того, чтобы усмирять очередной мятеж, а чтобы упредить его, ежели он вспыхнет.

Двенадцатого апреля 1792 года Санкт-Петербургский гренадерский полк оставил зимние квартиры в Пскове и Порхове и через полтора месяца без боя вошел в Вильно.

Какой уж там бой, если шляхтичи вроде бы и не бунтовали…

И было это, признаться, довольно необычно и даже странно: страна спокойна, народ законопослушен, а по дорогам шагают полки чужой армии и входят в ре города один за другим.

Никто не говорил вслух, отчего все это случилось, однако же все хорошо понимали причину. И все же как-то объясняться было нужно.

14 июня в Вильно русский главнокомандующий генерал Кречетников устроил большой военный парад и перед его началом зычно зачитал с седла Декларацию, в коей объявил весьма многим собравшимся на площади обывателям, что воины российские пришли сюда не для войны, а для мира «что им, обывателям, следует «содействовать благонамерениям русской императрицы». В чем сии «благонамерения» состояли, генерал не пояснил, но, судя по всему, императрица была настроена добродушно, ибо военный парад еще шел, а уже на Замковую площадь стали выкатывать бочки вина и из настежь распахнутых дверей арсенала понесли горы всяческой снеди. Одновременно в соборе Святого Яна епископ Коссаковский отслужил благодарственный молебен, завершившийся звоном польских колоколов, поддержанным артиллерийским салютом русских пушек.

На площадь же все подходили и подходили горожане — правда, все больше простые люди-ремесленники с бубнами и хоругвями своих цехов, окрестные мужики и бабы, монахи, студенты, — и вскоре все они стали участниками всенародного честного пира, который закончился общим с российскими солдатами гулянием с песнями, уверениями в любви и даже объятиями и поцелуями.

Но такая идиллия была не всюду: чем дальше к югу и западу, тем обстановка была враждебнее, а на берегах Буга, у Гродно и возле Слонима появились не просто шайки бунтарей, а целые регулярные полки мятежников.

От своих предшественников они отличались тем, что если раньше мятежные шляхтичи бились за собственную «злоту вольность», то теперь их крамола была лишь малой частью всесветного мятежа, вспыхнувшего три года назад в Париже[34].

Теперь за спиной схватившихся за оружие поляков стояли богопротивные санкюлоты, лишившие своего законного монарха трона[35].

И под дудку этих голодранцев, кричавших на весь мир уже не только о «злотой вольности», но и о свободе, равенстве и братстве, стали лихо выплясывать и некоторые польские магнаты и шляхтичи помельче, но поталантливее, а значит, и поопаснее — Коллонтай, Костюшко[36], Зайончек. Полк Цицианова в середине июля пошел к Гродно, но по дороге никакого сопротивления не встретил и вошел в город без выстрела, как и за месяц перед тем, когда вступил в Вильно.

После непродолжительного рейда к берегам Буга санкт-петербургские гренадеры стали в Гродно на зимние квартиры и простояли более года. За это время Барклай стал свидетелем событий исторических и понял, что армия является в них главным орудием промысла, ибо Бог всегда стоит на стороне сильных.

И даже когда Бог оказывался на стороне тех, кто был слабее, то на поверку выходило, что и тут стоял он на стороне сильных, ибо слабость их оказывалась мнимой. Чаще всего такое случалось, когда против откровенной силы — грубой и наглой — выступала вроде бы почти беззащитная правда. И тогда-то и становилась справедливой старая мудрость: «Не в силе Бог, а в правде». Только в Гродно все было не так просто, и где тут была сила, а где правда, долго не мог разобрать и сам Господь.

Тем более нелегко было судить о том простому офицеру.

А судить было надо. Ну, если и не судить, то разобраться все же следовало. Иначе как же служить?

Прежде всего выходило, что русские вошли в Польшу не сами по себе, а по приглашению людей, ратующих за свою страну и свой народ, к тому же людей знатных и благородных, да еще и друзей России и государыни. Во-вторых, к этому времени и сам король примкнул к конфедератам, и, казалось, больше уже никто не станет противиться русским и их союзникам.

Значит, все было в порядке и служить согласно данной присяге следовало и законной государыне, и ее верным союзникам.

А дальше Барклай стал свидетелем того, как 21 марта 1793 года в Гродно приехал полномочный эмиссар Екатерины граф Яков Ефимович Сивере. Он должен был собрать здесь сейм и добиться от его делегатов признания того, о чем за спиной поляков тайно от всех договорились русская императрица и прусский король: о разделе почти всей Польши между ними и, следовательно, о почти полном уничтожении польского государства.

Задача была не из легких, но противодействовать задуманному было некому — преданная своими магнатами Польша стояла со связанными руками, на коленях перед двумя вооруженными разбойниками. Однако и объяснять происходящее державы-победительницы тоже никому не собирались — только что парижские санкюлоты отрубили головы своим монархам — Людовику XVI и Марии-Антуанетте, так хотя бы поэтому мятежное гнездо на востоке Европы должно было быть уничтожено.

27 марта генерал Кречетников огласил Манифест Екатерины II, в котором говорилось: «Ненавистные неприятели общественного спокойствия, подражая безбожной, бешеной, преступной и разбойнической шайке французских бунтовщиков, стараются по всей Польше расселять и привить их учение и тем самым навсегда погубить спокойствие и собственной страны, и ее соседей».

И поэтому огромный массив украинских, белорусских, польских и литовских земель входил отныне в Российскую империю, а Польское Поморье, Великая Польша и Мазовия — в состав Пруссии.

От Польши осталась лишь одна треть.

Генерал-аншеф Кречетников вызвал Барклая в свой штаб, размещавшийся в гродненском замке, сразу после того, как был оглашен Манифест государыни о новом разделе Польши.

— Господин премьер-майор, — официально и сухо обратился к нему Кречетников, — вскоре пожалует сюда его величество Станислав Август, король Польши. Надобно сделать все, чтоб его величество был здесь от всяческих атентаций[37] на особу свою безопасен. А меж тем извещен я, что в Гродно находятся тайно многие инсургенты[38], замышляющие всяческие посягательства на особу его величества.

«А при чем здесь я? — подумал Михаил. — Есть же на то военная полиция». Главнокомандующий, будто прочитав мелькнувшую в его голове мысль, тут же добавил:

— Всеми делами, до преступных комплотов относящимися, ведает особое бюро при штабе моем, вам же надлежать будет охранять дворец, где вскоре станет жить его величество. Для сего прикажу я ввести в замок, соседствующий с дворцом королевским, флигель-роту батальона вашего для квартирования здесь и для несения постоянных караулов во дворце и вокруг него. Другие же роты будут размещены от дворца поблизости на случай спешного сикурса, если злоумышленники попытаются на замок напасть. О дислокации флигель-роты ордер получите у генерал-поручика Германа — квартирмейстера нашей армии, а офицера, отвечающего за безопасность короля, я сейчас вам представлю.