Выслушав это, Миша более всего остался доволен, что дядюшка его — бригадир, почти генерал! — счел возможным говорить с ним о столь великих проблемах, полагая, что он должен приобщиться к ним, и тем самым посвящал его в святая святых — большую политику, заниматься коей был удел немногих избранных. И в то же время Михаил понял, что жизнь любого человека, даже самого маленького, самого простого, всегда тесно связана с большой политикой, которая решает вопросы глобальные, и недаром слова «глобальный» и «глобус» имеют единый корень.

И как ни опасны были маневры Англии, как ни неприятна возможная высадка вражеского десанта вблизи от Петербурга, все же более удачного момента ждать не приходилось: бригадиру удалось получить от одного из сослуживцев Штока рекомендательное письмо для Михайла и, подкрепив приватное письмо официальными, казенными бумагами, где говорилось о сданных Михаилом экзаменах, дал на обзаведение двадцать рублей — сверх тех потрат, что ушли на покупку коня и экипировку.

Конечно, не все отправляли молодых людей на службу, справив им полный комплект амуниции и купив коня. Но если молодой офицер приходил в полк пешком и был, как говорится, и гол, и бос, и яко наг, тако благ, то сразу же красноречиво заявлял о себе и родителях своих как о людях скудных или же прижимистых, а и то и другое было молодцу в укор и сильно осложняло его жизнь в офицерской среде, сразу же ставя его на низшую ступеньку иерархии.

Правда, нередко случалось, что, если бедный офицер проявлял себя как добрый товарищ, удалец и ревностный служака, его статус менялся, но все равно однополчане не забывали, каким он явился на службу, и подчас не без оснований считали, что его служебное рвение объясняется лишь тем, что чем выше чин, тем больше жалованье. Особенно же справедливо было это по отношению к офицерам-кавалеристам, считавшим свой род войск аристократическим и наиболее Привилегированным. И потому шли в кавалерию дворяне побогаче, а те, что победнее, — во все другие рода войск.

А кроме того, появление в полку на собственном коне было и более практичным, потому что как знать, какого коня выдадут безусому новобранцу? За хорошими конями охотились все, и когда нужно было сменить своего постаревшего буцефала, то нового — молодого, сильного и выносливого коня — заполучить было не так-то легко.

Нет нужды говорить, что старый кавалерист Вермелейн выбрал Михаилу хорошего коня. И по дороге Барклая ни на минуту не оставляло теплое чувство благодарности к Вермелейнам, заменившим ему родителей.

Пять суток, щадя коня, неспешно добирался Барклай от Петербурга до Феллина. Он проехал Нарву и, достигнув Раквере, повернул на юг. Дорога шла болотами и перелесками, мимо полей, по обочинам которых тянулись сложенные из валунов длинные невысокие гряды. Бедные хижины, приземистые, покрытые потемневшей от времени соломой, жались друг к другу вдали от дороги, почти безлюдной. На дороге же редко встречались Михаилу телеги торговцев, еще реже — казенные экипажи. Чаще прочих попадали ему на глаза согбенные фигуры мужиков, шедших за плугами и боронами, в которые были впряжены маленькие упрямые местные лошади, называемые здесь клепперами. Миша знал этих лошадок, потому что на их мызе Энгр, где проводил он летние вакации, было таких три, а на одной из них — пегой, с белым ремнем вдоль спины, тихой и ласковой — учил его дядюшка верховой езде.

Вспомнив о своей любимице, Миша ласково похлопал по шее и статного красавца жеребца, которого тоже уже успел полюбить. Впрочем, любовь к лошадям, возникшая у него в детстве, не оставляла Барклая всю жизнь. И в каких бы чинах он ни был, он сам чистил коня, сам задавал ему корм, и только когда уж было ему совершенно недосуг, передоверял это ординарцам или кому-либо из адъютантов.

…Ясным апрельским днем въехал Барклай в маленький городок, уютный и чистенький, наполненный светом и воздухом, в котором господствовали два цвета: голубой и зеленый — от начинающих зеленеть садов и перелесков, лугов и полей и от большого озера и реки, по берегам которых и вытянулся Феллин. Два этих господствующих цвета перебивались тремя другими: желтым, серым и красным — домиками горожан и поселян, крытыми соломой и черепицей. Над домиками возвышались острый шпиль кирхи и башня рыцарского замка, сильно поврежденного прежними войнами и штурмами.

Спросив у первого встреченного им унтер-офицера, где найти командира полка, Барклай поскакал к замку.

Полковник Шток внимательно прочитал письмо, изредка быстро взглядывая на Михаила, так же внимательно просмотрел привезенные им казенные бумаги, после чего, расспросив о том, кто готовил его к экзаменам, остался, кажется, всем прочитанным и услышанным доволен.

— Пойдите, корнет, теперь в город и найдите себе квартиру. А завтра в семь часов утра извольте прийти ко мне. Тогда я скажу вам, к кому поступите вы в команду и в какую должность будете определены.

Барклай приложил руку к треуголке и четко повернулся, молодцевато звякнув шпорами. Но не успел он сделать и шага, как полковник сказал:

— Впрочем, постойте.

И тут же кликнул адъютанта.

— Возьми с собой корнета да помоги ему устроиться на квартиру.

И Барклай почувствовал, что попал он к хорошим людям, судя по всему, уже принявшим его в свое сообщество, которое и по рассказам бригадира, и по тому, что слышал он от других военных, представляло собой великое армейское братство, должное заменить для каждого состоявшего в нем строгую и добрую семью.

И начались военные будни, четко разделенные на подъемы и отбои, на походы и учения, смотры и парады. Впрочем, парадов было совсем немного, смотры тоже случались не часто, совпадая, как правило, с большими маневрами, которыми руководили генералы, а то и кто-нибудь из фельдмаршалов. Но было это редко, а вот учения занимали почти все время. Кавалеристы-карабинеры должны были и метко стрелять, и умело сражаться в конном строю. Они совершали многоверстовые переходы, изучали правила маскировки в засадах и в разведке, и премудрости скрытных дальних рейдов, и каноны сбережения коней под снегом и дождем, в бескормицу и холод. При всем этом необходимо было сохранять молодцеватый вид и не показную, а подлинную бодрость и идти на смотрах и парадах столь слаженно и красиво, чтобы у всех, кто видел их, дух захватывало от этой несказанной удали и великого мастерства.

Когда же оставался Михаил один в комнате, которую снимал он с полным пансионом, чаще всего время проводил за книгами. Правда, в первый год книги были редкими гостями в его доме — Шток не больно-то жаловал книгочеев, и, признаться, почти не было их среди офицеров. Не до книг было, да и командир полка предпочитал кабинету манеж и конюшню, а ведь известно, что подчиненные охотно увлекаются тем же, чем с горячностью занимаются начальники.

И забот Штоку по службе вполне хватало, ибо не только строй и фрунтовые занятия, не только экзерциции отнимали у него время: добрую половину дня тратил он на великие и многотрудные хозяйственные заботы — снабжение и людей и коней продовольствием, поддержание порядка в эскадронах и служебных помещениях — от штаба до лазарета и цейхгаузов, а кроме того, надо было и вовремя произвести выбраковку лошадей, посылать команды ремонтеров на закупку конского молодняка, содержать в порядке полковой обоз, а также следить за благонравием и господ офицеров и нижних чинов, которых было у него около тысячи человек. И нужно сказать, что был Андрей Шток служака неутомимый, всюду поспевавший и хорошо знавший, за что начальство может с него спросить, а чему значения не придаст. А среди того, за что оно спросит, книжных премудростей не числилось, и, стало быть, незачем было на них тратить время, которого и на службу едва хватало. И потому полковник Шток ни себе, ни подчиненным покоя не давал, требуя одного — тщательного исполнения всех артикулов и начальственных предписаний.

От генералитета рвение полковника не скрылось, и вскоре был Шток переведен в штаб Лифляндской дивизии в Ригу, а на его место прибыл полковник Богдан Федорович Кнорринг.