Как же ваш диссонанс когнитивен
в свете луны замёрзшей!
Люди застыли на дагерротипе,
им там вдвойне грустней и горше.
Обламываются у них улыбки от недопонимания.
Ведь теперь не люди, а гаджеты размножаются,
умножая и умножая всеобщее незнание
в пустыне настоящего, того, что кажется.
Какие же у них лица другие!
Мягкие изгибы повторить невозможно.
В чёрном много белого, не как ныне.
Неужто им не появиться в этом мире
тревожном.
Стирает их лет наждачка
и на салазках увозит от нас.
Туда, где хаос и слово – стачка,
руки в карманы, глаза в компас.
Целых жизней страницы сорваны,
ветром ползучих идей и форм.
И затерялся меж; семафорами
поезд, везущий весну и шторм.
И поёт до утра лучезарная роза покоя,
и кричат, как кресты пожелтевшим огнём, журавли,
позовёт нас восход златозубою пастью прибоя,
и пойдут налегке без тоски и без норова дни.
Обещали вчера, что как будто проснётся отрада
в залежалых стенах и в войне, пожелавшей огня.
Ветром тихим из льда, в злополучном убитом отряде,
в безвозвратных листах, разметавших простор
для меня.
На волне серых туч, изорвавших беспамятство
навзничь,
я пройду Рубикон из асфальтовых северных врат.
В кратком сне я увижу творенья ужасных пожарищ.
Словно жертвенный столб, обопрется
на косточки сад.
И наступит апрель, хваткой нежной и светом
небесным,
как всегда, на земле лист из пепла опустится в ад.
Снег умрёт, как герой. И над полем печали
безбрежным,
бог исполнит ноктюрн, повернув время жизни назад.
Нас застанет врасплох кружевное свеченье надежды,
ручейкам наших слов день расставит пластины
из луж.
Позовёт нас к себе одичавшее тело как прежде,
что вчера из окон в нас плевало и прятало нож.
Знаю я, всё пройдёт. И на этом поставлена точка,
как траве брат ноябрь произнёс приговор второпях.
На ногах – из цветов и из слов суррогатная дочка
нас научит любить шум планет и улыбку на белых
костях.
И затянет петлю из опавших сомнений жестоких,
криком серым восток запоздалое счастье спугнёт.
И повиснет заря на изнанке небес одиноких.
И отправится в ночь беспричинного пьянства оплот.
А гроза вдалеке уличит в злонамеренье лето,
красноглазым кострам даст гусиные шеи воды.
И замрёт вдалеке жёлтый лес из забытых ответов
на вопросы морей и запросы скуластой беды.
Выстрел в спину из слёз изменил нашу милую розу,
как награда небес от звезды синевою цвела пустота.
В сотне строк роковая страда из степного обоза,
между стрел улетела в пространство столетий из сна.
Мир однажды оглох от воскресших магнитных
свечений
в белой коме небес с захудалыми трупами зим.
Одиноких сердец и погибших изменчивых мнений,
что застряли в окне, как засушенный осенью гимн.
На небесных лугах из муара цветных отклонений
лёг чернёным стволом желтоглазый захватчик часов,
жезлом новых идей и душевным сиротством молений,
кирпичом из стекла и извечной тоскою постов.
Родниковым песком серебрил очертанья галактик,
обручальным кольцом закрепил основания дел,
волком выл от любви, признавал безобразие тактик,
что лежат на виду и являются вектором стрел.
За кудрявой метелью дымится оркестр —
незаметное чудо.
Этот праздник для белых и снежных невест никогда
не забуду.
На крыльце слышу эльфом украденный смех —
звук трубы и тромбона.
Превратился в орган свеже-вытканный снег,
в перебор полусонный.
На плечах у слегка задремавшей луны – паутинка
и роза,
и мелодия нежной февральской струны – не печаль
и не слёзы.
Это – вздох родников и нагруженных рек,
надрывающих вены,
тихий взгляд белизны из-за вымокших век —
это шёпот за сценой.
И уйдут в календарь обедневшей зимы
наши сны и моленья,
в недочитанный край той далёкой страны,
где живут сновиденья.
Сегодня утром мир особо неясен.
Над морем взмыл небесный тарантас.
Аквалангист в воде голубовато-снежен.
Солнцеворот вращает вечность вокруг нас.
Тангенциально срезан путь тумана
и шум рассеян жёлтыми лучами.
Над горизонтом птицы караваном
летят навстречу свету, без печали.
И я как будто погружаюсь в море.
Как океан во мне воспоминанья.
Дорог в миру – нехоженое поле,
а пики гор – осколки подсознанья.
