Мара встала на колени и дрожащей рукой коснулась щеки Джона. Она была теплой и мягкой, как у мальчишки. Словно здесь и впрямь произошла мальчишечья драка до первой крови и Джон был побежден. Сейчас он улыбнется, встанет и побежит дальше, навстречу новым приключениям. Из груди Мары вырвался невольный протяжный стон. Она покачала головой, пытаясь убедить себя, что все это ей только кажется. Затем зажмурилась в надежде, что это сон. Но и с закрытыми глазами она видела нападение слонихи снова и снова в мельчайших подробностях вплоть до последнего мгновения.

Только сейчас из глаз Мары покатились слезы. Она была даже благодарна, что не может разглядеть расплывающееся красное пятно на груди у Джона. В голове впервые промелькнули мысли, ясные и отчетливые, как из газетного репортажа. Вместо того, чтобы пытаться испугать слониху, он мог ее просто убить.

Он увел ее подальше от меня. Он сделал все, чтобы меня спасти.

С этими мыслями Маре предстояло провести всю оставшуюся жизнь. А также с памятью о том, что они вместе пережили с Джоном и что досталось теперь ей одной. Подступила горечь от того, что можно было изменить или исправить. Что так и осталось невысказанным.

Наклонившись к нему поближе, Мара сказала громко и отчетливо, обращаясь к той части его сознания, что, возможно, еще была жива — его душе, которая, возможно, могла еще слышать ее:

— Джон. Я беременна. У нас будет ребенок.

Мара попыталась заглянуть в прикрытые веками глаза. Ей вспомнились дни, когда глаза Джона были ясными и светлыми, как синее небо в безоблачный летний день. Вспомнились и дни, особенно в последнее время, когда они были тусклыми и затуманенными тревогой.

Теперь для него все было кончено.

Она всматривалась в лицо Джона, словно пыталась запомнить его черты, знакомые до боли. Поджатые сухие губы после долгих недель сафари. Белые шрамы от травм, полученных в детстве, когда никто и не думал налагать швы, густые светлые волосы — все это она должна запомнить и сохранить в себе, потому что даже среди горя и ужаса этой минуты она понимала, что однажды, в далеком будущем, прижавшись к ее коленям, их ребенок захочет узнать правду о том, как погиб отец. Ради ребенка и ради Джона она должна запомнить этот миг.

Это и есть твой отец. Вместе со мной ты пережил его смерть.

Легкий шорох вверху вывел Мару из задумчивости. Она подняла голову — на развилке сухого дерева неподалеку устраивался гриф, деловито складывая трепещущие после полета крылья. Невидящим взглядом она уставилась на огромную птицу — верный признак витающей в воздухе смерти. Мару охватила внезапная ярость. Нащупав рядом с собой камень, она что было сил швырнула его в темную тень на белом остове дерева. Камень со звоном отскочил от ствола, а гриф поднялся в воздух; описав круг, он вернулся на прежнее место.

— Прочь отсюда! — крикнула ему Мара. Ее голос, отразившись от стен долины, как недавний выстрел, эхом вернулся обратно.

Прочь, прочь…

Но птица осталась на месте, наблюдая за ней голодным глазом и примеряясь изогнутым клювом. Вскоре прилетела еще одна. А затем еще. Мара понимала, что так или иначе ей придется вернуться к «лендроверу», а это значило оставить Джона одного. Ей не хватало сил даже на то, чтобы приподнять его тело. «Быть может, лучше прикрыть его лицо камнями, чтобы он не видел этих птиц, и быстро вернуться с людьми из деревни, которые смогут позаботиться о теле?» Она не станет везти его в региональный комиссариат в Кикуйю, как, возможно, следовало бы поступить. Она отвезет его прямо в приют, в то место, которое он любил и называл своим домом.

Но представить себе все эти действия хоть в какой-то последовательности никак не удавалось. Оставаясь на прежнем месте, отгоняя уже налетавших мух и сдерживая грифов в стороне одним своим присутствием, она, как показалось ей самой, замедлила, если не остановила, время. В том сгустке времени, который набежал между тем, что произошло, и тем, что должно случиться, она должна собрать все свои силы.

Ты сильнее, чем ты думаешь. Ты очень сильная.

Слова, которые на прощание сказал ей Питер, словно прозвучали вновь. Мара вдумалась в каждое из них и подняла, как щит, перед собой.

Незадолго до рассвета стали собираться африканцы; они внезапно возникали из темноты, подобно бестелесным теням, сгущавшимся уже в круге света, освещавшего приют. Мара сидела у изголовья гроба, выставленного на низком столике на двух опорах прямо на открытой веранде. Принимая соболезнования, единственное, что она ощущала, было чувство внутренней опустошенности, и была благодарна Кефе и Менелику, которые замерли по обе стороны ее стула, подобно ангелам-хранителям. Все это время они неотлучно находились возле нее, сопровождая каждый ее шаг за эти двадцать четыре часа, будь то заказ на приличествующий гроб у плотника в Кикуйю или вызов доктора Хендерсона для составления акта о смерти. Именно они взяли на себя заботы по омовению тела. Мара намеревалась было все сделать сама: она достала полотенца, принесла воды и, пересиливая подступивший озноб, заставила себя удалить остатки рубахи, что скрывали ужасную рапу на груди. После этого целую вечность она простояла, стараясь унять дрожь в руках. Тут-то она и почувствовала на своей руке твердую руку верного Менелика. Он осторожно вынул полотенце из ее дрожащих пальцев.

— Si kazi yako, — сказал он не терпящим возражений тоном, каким иногда говорят ребенку. — Не ваша это забота.

…Опустив голову, Мара не отрывала взгляда от стоящего пред нею гроба. На лице Джона лежала тень, а тело, завернутое в белоснежную эфиопскую хламиду с черной вышивкой, словно светилось в предрассветном сумраке. От тела исходило ощущение отрешенности и успокоения.

Когда к ней приближались с негромкими словами соболезнования, Мара приподнимала голову и кивала в ответ. Она узнавала многих жителей ближней деревни, которые, следуя своим обычаям, сменили ежедневную одежду — рубаху и шорты — на набедренные повязки или китенге; на лицах и телах у многих виднелась особая раскраска из белой и красной глины. Были и такие, кто посчитал более уместным европейский костюм, который надевался в особо торжественных случаях. Впрочем, все здесь перемешались, как ученики из разных школ на общей встрече. Особняком держалась группа мужчин, которых Мара прежде ни разу не видела; все они были в пыли, и каждый держал на плече палку, которую обычно используют при ходьбе на дальние расстояния.

— Чтобы успеть, им пришлось идти целую ночь, — поймав ее взгляд, пояснил Кефа.

В знак признательности Мара улыбнулась им. Она была рада, что столько людей пришло проститься с Джоном. Разумеется, были среди них и такие, кто пришел из вежливости или попросту из любопытства, но большинство прибывших, и в этом можно было не сомневаться, действительно знали и уважали Джона. Были и те, у кого Джон, можно сказать, вырос на глазах, превратился из неопытного юнца, каким они встретили его впервые, в непререкаемого в своем авторитете бвану Рейнор-Лодж. Да, им приходилось исполнять его распоряжения и даже понимать их с полуслова. И с благодарностью протягивать руки за жалованьем, которое он платил из своего кармана. Но они же прошли с ним не один десяток троп по саваннам и бушам, делясь нехитрой снедью и рассказами у костра и вместе встречая опасность, откуда бы она ни пришла. Только сейчас Мара поняла, что, возможно, для Джона это и были самые лучшие, верные друзья.

Каждый из пришедших останавливался у гроба, вначале вглядываясь в лицо Джона, затем переводя взгляд на саван, который туго спеленал его тело. Очень многие, склонившись над телом, оставляли в ногах какую-то небольшую вещицу: то ли кожаный кошель, то ли флакон с каким-то снадобьем. Начало этому положил доверенный оруженосец Джона, который положил в ноги Джону эмалированную кружку, ложку и вилку.

— Vifaa vya safari, — сказал он Маре. Она поняла это так: без этого на сафари нельзя.