перешло к Луизе, обручальное кольцо бабушки — Бруно, который должен был передать его своей невесте. Я

получил конверт, но не стал его вскрывать, так как нам еще предстояло нарушить полувековую

неприкосновенность маленьких тайн, разобрать бумаги, отделить ненужное от важного, во всяком случае, от

того, что могло показаться важным нотариусу.

Когда я прочел письмо, написанное два года назад, я не смог сдержать улыбки. Уже с подвязанным

подбородком Мамуля решила еще раз сказать мне горькую правду:

“Не бойтесь, Даниэль, это не духовное завещание. Я просто хочу поблагодарить вас за все, что вы для нас

сделали, хотя вы имели все основания не делать этого. Правда, вы не захотели осчастливить меня, став второй

раз моим зятем, но я понимаю, что то было ваше право и мы, вероятно, не заслужили такой чести.

Я никого не поручаю вашим заботам. Вы и так слишком справедливы. У вас столь сильно развито

чувство виновности, что, будь вы верующим человеком, из вас вышел бы образцовый монах. Однако будьте

повнимательней к Мишелю: жизнь обламывает крылья даже самым сильным. Не забывайте и Луизу: мне

сначала казалось, что все дело в ее молодости, что ее кровь отравлена жаждой наслаждений, теперь же я вижу,

что главное в ней — честолюбие кокотки. Пристройте ее как можно скорее. Следите и за Бруно, но на

некотором расстоянии.

И все-таки два слова о Лоре. Помните, что в нашей семье не вы один были пеликаном. От этого не

умирают и даже, в общем, совсем неплохо живут. Не так ли? Но пеликанам, оказавшимся не у дел, тяжело

сознавать, что их зоб никому не нужен…”

Усопшая прорицательница не открыла мне ничего нового. Она оставляла мне двух детей, к которым я не

был достаточно внимателен, и третьего, которого я слишком щедро одарил своими заботами.

И, кроме того, Лору, которую ей не удалось спихнуть мне в жены, — я все это слишком хорошо знал.

Смерть мадам Омбур ставила одну очень щекотливую проблему. Они с дочерью жили в основном на ее

небольшую вдовью пенсию. После смерти майора домик в Анетце достался моим детям, тогда как право

собственности на дом в Шелле без права пользования доходами от него переходило к Лоре, а право пользования

доходами от него — к ее матери, так же как и имевшиеся у майора небольшие сбережения. Теперь пенсии

больше не было. После раздела небольшой ренты — менее ста тысяч франков в год — с моими детьми, ее

сонаследниками, Лоре достались бы жалкие крохи, которых едва хватило бы на поддержание дома и уплату

налогов. На жизнь ей ничего не оставалось. Если бы она решила работать, единственной возможностью для нее

было устроиться компаньонкой или же — что звучало менее красиво и даже унизительно, но сохраняло бы ей

независимость — приходящей служанкой. Еще хорошо, что она умеет все это делать! Обычно, когда в один

прекрасный день белоручки из мелкобуржуазных семейств остаются без куска хлеба, девять из десяти не могут

справиться с работой той самой прислуги, которую они за человека-то не считали. Если же вместо того, чтобы

наниматься в услужение к чужим, Лора решит хотя бы временно, — пока из гнезда не вылетит последний

птенец, — по-прежнему вести наше хозяйство, она, конечно, сочтет за оскорбление брать от меня деньги; ясно,

что она предпочла бы оставаться с нами в том несправедливом рабстве старых теток, которым оказывают

милость, эксплуатируя их одиночество, и которые, улучив свободную минутку, наспех латают свою старую

одежду, не смея потратить на себя ни одного вашего гроша.

Оставалось одно решение: продать дом и купить пожизненную ренту. Но для Лоры это значило

расстаться со всем, что ей было дорого, и к тому же обобрать своих племянников. Когда я в тот вечер намекнул

ей на такую возможность, она просто остолбенела.

— Вы же сами не хотите этого! Дети в том возрасте, когда в любую минуту может очень остро встать

вопрос о квартире. В таком случае будет очень легко разделить наш дом.

Я горячо поблагодарил ее, пожалев, что дом Астенов не делится так просто.

Снова потекла обычная жизнь. Мы не решили ни одного вопроса, кроме вопроса о наследстве, которое

было еще меньше, чем мы думали. Луиза отказалась от своей доли. Мишель, который сначала хотел получить

часть дома без права пользования доходами, был вынужден последовать примеру сестры. Бруно устроил мне

сцену: закон не разрешал мне поступить так же, — то есть отказаться от его имени, — так как он был еще

несовершеннолетним.

Вообще он внушал мне беспокойство. Смерть бабушки, конечно, подействовала на него, но все-таки

одним этим трудно было объяснить его подавленное настроение.

Он жил в постоянном нервном напряжении, хотя явных причин на то не было. С семьей Лебле у него,

видимо, все шло гладко. Я как-то снова встретил отца Одилии, который, ничем не выдав своих намерений,

сказал мне:

— Надеюсь, работа на почте не помешает Бруно изучать право. Хотя у меня и большой опыт в делах, но,

честное слово, я иногда очень жалею, что в свое время не получил юридического образования.

И уж тем более все должно было идти гладко у него с Одилией. В этом нетрудно было убедиться,

взглянув на них, когда они бывали вместе, и я невольно вспоминал о том времени, когда мы с ним так же

улыбались друг другу, спаянные горячим свинцом молчания.

Г Л А В А X X V I

Мне всю жизнь, вероятно, суждено оставаться в дураках. Я прекрасно видел: что-то произошло, Бруно

ходит вокруг меня, ищет удобного случая заговорить, но в последнюю минуту отступает, отказывается от своего

решения, действуя по принципу: отложи на завтра то, что трудно сделать сегодня. Мне даже показалось, что

Одилия, влияние которой становилось все очевиднее, чего-то от него требует или, во всяком случае, чего-то

нервно ждет. И поскольку мне и самому трудно бывает первому начать разговор и я ненавижу в себе эту

слабость, я совершенно не выношу, когда на меня начинают смотреть, как на палача, на неприступного

вершителя чужих судеб, с которым нельзя быть откровенным.

Я даже подумал: “Уж не решили ли Лебле дать задний ход? И не явилось ли тому причиной то, что Бруно

занимает такую незавидную должность? Но ведь фактически они дали свое согласие. Может быть, они

надеются подыскать ей более блестящую партию? Но, дети мои, вы, видимо, просто смеетесь надо мной. Всему

Шеллю известно, что дела конторы идут из рук вон плохо, что у нее есть по крайней мере четыре или пять

очень опасных конкурентов. К тому же девушка в наших руках, мы ее держим крепко и не собираемся

выпускать; я отнюдь не хочу, чтобы Бруно получил отставку, мне ведь совсем нелегко было примириться с

существованием Одилии, и у меня нет никакого желания привыкать к другой девице, которая может оказаться

куда более опасной похитительницей сыновей, чем эта в конечном счете милая и выдержанная девушка,

которая, в общем, подходит нам и вряд ли должна разбить нашу семью”.

Меня беспокоила еще одна мысль: “Не дошли ли до них какие-нибудь слухи о происхождении Бруно? Но

ведь сам он ни в чем не виноват. И если его происхождение кого-то должно задевать, так только меня, меня

одного, а я с этим давно примирился. К тому же трудно вообразить себе, что они о чем-то пронюхали. Об этом

знали лишь три человека: один из них только что умер, а двое других уже пятнадцать лет хранят семейную

тайну, и за них я могу головой поручиться. Никто не сможет опровергнуть того, что записано в свидетельстве о

рождении Бруно!” Я не понимал. Я никогда ничего не понимаю. Но во всяком случае я готов был встать на

защиту своего сына…

И вот как-то утром, опаздывая и обжигаясь какао, Бруно уронил свою кружку, которая чудом не

разбилась, какао не попало ему даже на брюки. Однако Бруно выругался, наклонился, поднял кружку, тут же