желая ударить лицом в грязь, Бруно приналег на науки и экзамены сдал, в общем, довольно сносно. Я

посоветовал ему не ждать, пока для него подыщут должность в каком-то отделении ведомства связи, а

добиваться работы в Париже или, по крайней мере, в его восточных предместьях. Но поскольку назначение

зависело от места, занятого им на конкурсе, Бруно мог рассчитывать на работу не раньше чем через семестр.

Теперь вставал вопрос о каникулах. Лора, у которой на руках была больная мать, не могла покинуть Шелль.

Луиза отправлялась в турне по Италии. Мишель предпочел снова поехать в Прованс. Взять с собой в Эмеронс

Одилию я не считал возможным — там не только не было для нее подруги, но и вообще никакой другой

женщины, а поручить ей наши кастрюли, конечно, было немыслимо. Дядя снова пригласил ее в Овернь. Бруно,

которому так не хотелось оставлять ее, рвал и метал, он пустился на какие-то интриги и не знаю как, каким

образом, но добился того, что Лебле, якобы желая отплатить нам любезностью за любезность, предложил ему

поехать с ними. Для него взяли палатку Одилии, которую он должен был разделить с каким-то приятелем. Я,

конечно, дал ему свою машину. И вот я остался один, радостный, как лесная сова. Дважды в день я переходил

улицу, отправляясь обедать и завтракать в дом своей тещи; я ждал писем из Италии, Прованса и Оверни. Письма

из Оверни приходили сначала каждые три дня, потом раз в неделю. Затем их сменили редкие открытки. В

последней открытке говорилось: “Мы вернемся в понедельник”.

Чтобы не было сомнений, кто это мы, стояли подписи: Одилия и Бруно.

Г Л А В А X X I V

И вдруг события стали развиваться с молниеносной быстротой: они вернулись, покрыв без остановок все

расстояние от Орияка до Парижа.

— Вот и мы, привет! — коротко и звонко отчеканил Бруно.

А Одилия добавила:

— Вам, вероятно, очень не хватало машины? Я все время чувствовала себя страшно неловко оттого, что

мы ее у вас забрали.

Она очень вежливо, очень учтиво поблагодарила меня; проверила, есть ли масло в моторе, достаточно ли

воды в радиаторе, хорошо ли работают аккумуляторы, чтобы вернуть мне в полном порядке машину, которую,

если мне не изменяла память, я ей не одалживал. Они не стали объяснять мне, почему, уехав поездом, Одилия

возвратилась вместе с Бруно, и словом не обмолвились о своих приятелях, не сказали, вернулись ли те из

Оверни; они не стали мне рассказывать, как они провели время высоко в горах, где такой чистый воздух,

стремительно мчатся ручьи, пасутся рыжие коровенки, а в прокопченных хижинах живут радушные пастухи.

Видимо, не это имело для них значение. Они просто поставили на стол привезенную мне в подарок корзину,

полную шевелящихся лапок и клешней, пояснив:

— Здесь не меньше шести дюжин. Одилия знает все места, где они водятся. Если бы ты только видел, как

она приманивает их в верши тухлой бараниной!

— Я приготовлю вам раковый суп, — сказала Лора.

Действительно, весьма подходящее блюдо для угрюмого рака-отшельника. И через минуту из кухни уже

доносился звон посуды — это означало, что Лора мужественно солит, перчит и посыпает петрушкой

отчаявшихся раков и бросает их в кипящую воду. Потом она вышла ко мне на террасу и шепнула:

— На этот раз…

На этот раз все было ясно. Держу пари, что, если бы сейчас мы напомнили Бруно его сомнения,

колебания, уловки, он бы искренне удивился. Они с Одилией вышли в сад, они и не думали прятаться, наоборот,

они уселись на самом виду, тесно прижавшись друг к другу, на невысокой каменной ограде, хотя рядом стояла

скамейка. Никаких нежностей, никаких томных взглядов. Они сидят, свесив ноги в дудочках совершенно

одинаковых черных брюк, которые делают их похожими — как и многие другие пары — на гомосексуалистов.

Можно было бы, пожалуй, и обмануться на их счет, подумать, что сохранен status quo, если бы они сами не

подчеркивали царившее между ними согласие (весьма деликатный способ ввести нас в курс дела) и если бы я

не видел своими глазами, как они дважды прижались друг к другу головами, или, чтобы быть более точным, как

теменная кость Бруно Астена склонилась к теменной кости Одилии Лебле и волосы их перепутались. В наше

время, когда всякая слащавость в любви считается смертным грехом, это было, как я понял, выражением

высшего восторга.

— И как ему только удалось? — шепчет мосье Астен.

— Он внушает такое доверие, — шепчет Лора.

Ее любовь — словно расщепленное и ослабленное повторение моих чувств, словно моя преломившаяся

страсть, прошедшая через кристаллы исландского шпата.

— Он внушает такое доверие, — повторяет Лора, окончательно исцелившись от своего молчания. — Вы,

мужчины, думаете, что победа обычно достается сильным и грубым, но женщины, за очень редким

1 Жди и наблюдай (англ.).

исключением, — да и те потом готовы кусать себе локти, — предпочитают для собственного же спокойствия

мягких и кротких. Так всегда было.

Замечание удивительно типичное для Омбуров, весьма многозначительное, и тот, кто не знает Лору,

нашел бы его вполне естественным. Лора кричит:

— Бруно, ты уже заходил к бабушке?

Но из глубины сада откликаются без особого восторга, да и я тоже его не испытываю, чувствуя, как у

меня отбирают власть. И тем не менее мы направляемся к калитке, не спеша переходим улицу, всю изрытую

игроками в шары, и оказываемся в комнате, где возлежит на своем ложе Мамуля, голова которой покоится на

трех подушках. Лора наклоняется к своей матери, которая в довершение всех бед еще и оглохла, и кричит:

— Одилия и Бруно пришли поздороваться с тобой! Одилия и Бруно…

Она делает упор на “и”. Мадам Омбур открывает один глаз, устремляет его на Бруно, который нюхом

чует — ничего не поделаешь — ее молчаливое одобрение. Потом она устремляет свой глаз на растерянную,

смущенную, чувствующую себя здесь чужой Одилию. Мамуля делает усилие, пытается что-то сказать, но

тщетно, изо рта у нее течет слюна, она бормочет нечто несвязное. Наконец мы разбираем:

— Лебле… Леблеседле.

— Да, да, это маленькая Лебле, — подбадривает ее Лора.

— Лебле усидит ли в седле… — наконец выдавливает из себя Мамуля.

Она закрывает глаза, и Бруно тут же отходит — он не оценил ее жалкую попытку сострить. Одилия

говорит, что ее ждут дома. Мы снова один за другим переходим улицу. Бруно садится за руль, а Лора — с моей

точки зрения это ошибка — целует Одилию, тогда как более проницательная Одилия, пожимая мне руку,

говорит:

— Я сейчас же отпущу его.

Машина трогается. Ну что же, может быть, все и кончится хорошо, у нее отнюдь не победоносный вид,

да она, кажется, и не слишком торопится. У нас еще будет достаточно времени присмотреться к ней. Мы ничего

не имеем против нее, но надо, чтобы она поняла, что она должна войти в этот дом, в эту семью, подчиниться

установленному порядку, а не отрывать от нас Бруно. У Бруно могут появиться новые привязанности, но он не

должен лишаться любви своих близких, ведь он завоевал ее. При этом условии, если, конечно, мы не будем

спешить и устанавливать точных дат, все может кончиться хорошо; и вот, когда в руках у Бруно будет какая-то

специальность, когда он отслужит свой срок в армии, мы устроим ему обручение, с которым тоже не следует

торопиться и которое будет выглядеть очень трогательно и поэтично, как теперь редко бывает, а затем мы

сыграем…

— Что с вами, Даниэль, вы грезите, вы словно застыли на месте? — говорит Лора, тронув меня за рукав.

Г Л А В А X X V

Самого себя не переделаешь. В Лоре меня по-настоящему восхищает одна черта: искренняя

убежденность в том, что ее святая обязанность — делать все, что она делает; и при этом она не считает себя