быть и речи.

Г Л А В А X X I I I

В сущности, Бруно скрыл от меня только свои намерения, свои встречи, которые не имели ничего общего

с любовными свиданиями, и то, что его дела не очень-то быстро продвигались вперед. Никаких деталей я от

него и не требовал. Меня, как старую лошадь, надо подстегнуть кнутом, чтобы я преодолел препятствия, но,

когда подъем взят, сразу же сказывается напряжение. Несносный ворчун снова просыпается во мне и начинает

свои рассуждения: “Пожалуй, лучше помолчим, чтоб не раззадоривать Бруно. Запретный плод слаще. Лучшее

средство против старой любви — новая любовь. На факультете столько соблазнов. Не следует заострять его

внимание на этой девочке, одобрять его выбор, кто знает, может быть, скоро он и сам разочаруется в ней.

Действовать надо очень, очень тонко”.

Сам Бруно недели две не заговаривал со мной об Одилии. Он, вероятно, воздерживался заводить о ней

речь при тетке и сестре, так как меньше всего рассчитывал на их поддержку, и только время от времени

удостаивал меня в разговоре каким-нибудь коротеньким замечанием:

— Кстати, эта знаменитая корь кончилась.

— Кстати, она снова ходит на занятия.

Все эти “кстати”, унаследованные от меня, употреблялись очень сдержанно, отнюдь не навязчиво.

Никогда еще Бруно не был так мил и предупредителен. Если в его поведении и была какая-то доля расчета,

расчет этот совсем не чувствовался (гораздо меньше, чем мой). Я надеялся, что этот период продлится довольно

долго, и меня бы вполне устроило создавшееся положение; однако, после того как девица Лебле (“девица

Лебле” — типичный стиль старого брюзги) оправилась от своей болезни, Бруно стал возвращаться домой по

четвергам и субботам какой-то взвинченный, а иногда просто в убийственном настроении, которое я тут же про

себя комментировал. Один внутренний голос шептал: “Она явно неглупа”. Второй: “Чего еще надо этой

ломаке?”

Только однажды он вернулся домой по-настоящему счастливым. “Ну, все, — похолодев, сказал себе

ворчун. — Не иначе, как они скрепили свой контакт поцелуем где-нибудь в темном коридоре”. Но Бруно тут же

сообщил:

— Ну так вот, результаты конкурса объявлены. Я прошел двести восьмым. Хорошо, что было триста

мест!

Он посмеивался над собой, и у меня не хватило жестокости ответить ему, что пройти двести восьмым на

конкурсе, где совсем не требовалось образования, которое он получил, — победа далеко не блестящая. Но он не

был создан для того, чтобы сделать себе карьеру, даже ту скромную карьеру, о которой я для него мечтал.

— Ну что же, — сказал я. — Приятная новость для Одилии.

— Не думаю, чтобы это произвело на нее впечатление, так же как и на тебя, — ответил он, словно через

силу выговаривая слова.

Я тут же упрекнул себя за то, что омрачил его радость. Бруно действительно поник, видя, как мало

воодушевили меня его “успехи”. Он сделал несколько шагов по комнате, остановился. Покачал головой. Старая

привычка, полученная мной в наследство от матери и заимствованная у меня Бруно, которую я называл

“арабским шествием”. Он собирается уйти, он направляется к двери, но вдруг, повернувшись, пускает стрелу:

— Да ведь и мои отношения с Одилией не вызывают у тебя большого восторга. Ты находишь, что это

слишком рано?

— Но это действительно слишком рано, Бруно.

— Я знаю, ты уже не “против”, но ты пока и не “за”, — снова проговорил Бруно, еще больше растягивая

слова.

— А как бы ты вел себя на моем месте?

— Не знаю, — ответил он. — И потом я не на твоем, я на своем месте, со мной все еще обращаются как с

мальчишкой; ты считаешь, что я слишком рано полюбил девушку, так же как, вероятно, думает и она сама, если

она вообще об этом думает. Я на своем месте, я совсем один, и я, как раз наоборот, боюсь, что уже слишком

поздно. Все это совсем не так весело.

На этот раз он действительно собирался уйти. Но нет, снова вернулся.

— Я совсем один, и только потому, что ты боишься остаться в одиночестве.

Я так и замер. Эта подсказанная интуицией откровенность говорила о твердости Бруно и о том, какими

чувствами эта твердость вызвана. Мне стало страшно, что я не совладаю со своим голосом, что он задрожит, и

от этого у меня пересохло в горле. Когда Бруно был уже в дверях, я смог только выдавить из себя:

— Ну, если хочешь, мы поговорим об этом еще раз, на свежую голову.

К счастью, теперь его так и тянуло говорить об этом. Мало-помалу он осмелел; он, видимо, даже не

столько стремился убедить меня, сколько сам хотел лучше во всем разобраться. Я выслушивал его, иногда

задавал какой-нибудь вопрос или вставлял коротенькое замечание. Он не строил никаких иллюзий и смотрел на

вещи очень здраво.

— Ты считаешь, что я слишком тороплюсь. Но в восемнадцать лет девушка совсем уже взрослая. Весь

вопрос в том: или я не стану торопиться и у меня уведут ее из-под носа, или же я поспешу и в таком случае

рискую наделать глупостей. — Он не оставляет мне времени подсчитать, сколько девушек можно найти хотя бы

в одном только Шелле. — Ты мне, конечно, можешь сказать, что есть другие девушки. Но когда потеряешь

голову из-за одной, другие уже не существуют. Глупо, конечно. Прямо как в песенке.

Когда-то я и сам думал так же.

— В конце концов, такая любовь — мечта моралистов, и если она встречается не так уж часто, как они об

этом говорят, то все-таки гораздо чаще, чем это принято думать. Вот я смотрю на своих приятелей. Не больше

трети из них ждут, когда настанет их время, другие живут в свое удовольствие, а третьи уже обзавелись семьей.

Ты не обращал внимание на статистику? Никогда еще не женились так рано. Мы торопимся, мы не хотим

отстать от времени, а оно с бешеной быстротой несется вперед. Но мне кажется, что все эти разновидности

существовали во все времена и в общем пропорция не так уж изменилась. Однако почему-то принято говорить

только о самой беспечной части молодежи.

У меня в семье было по представителю каждой такой разновидности. Сейчас я снисходительно смотрел

на своего младшего сына, представлявшего третью подгруппу.

— В наши дни, — продолжал он, — именно нотариус утратил свое значение, а не мэр и не священник.

Но отвлеченные рассуждения были непривычны для Бруно, его скорее интересовал самый итог.

Он то терял веру в себя:

— Покорить девушку куда труднее, чем сдать экзамен.

То вновь приободрялся:

— Плохо ли, хорошо ли, но обычно я сдавал свои экзамены.

То посмеивался над своим постоянством:

— Я как верная собачонка…

И в то же время считал, что это его единственный шанс.

— Сейчас главное — чтобы она привыкла.

И добавлял:

— Так же, как и ты…

Можно было подумать, что ему угрожает целая армия соперников. Но стоило мне произнести имя какого-

нибудь юноши, как он тут же с улыбкой отклонял его. Однажды я даже упомянул имя Мишеля.

— Она виделась с ним?

— Да, раза два, кажется. Успокойся; сначала ее, как и многих других, притягивал к себе его блестящий

мундир. Но теперь она первая смеется над этим. Она поняла, что из себя представляет мой брат. Она говорит,

что этот égoaste 1 далеко пойдет.

— Ну а если бы их отношения далеко зашли, как бы ты поступил, Бруно?

— Я иногда сам задаю себе этот вопрос… Во всяком случае, можешь не сомневаться, Мишель бросил бы

ее даже с ребенком.

Его глаза потемнели, он замолчал. И я вдруг понял, что мой сын способен даже на большее, чем его отец,

который, вероятно, не стал бы его удерживать от такого безумного шага и убедил бы себя, что для него это

единственная возможность иметь кровного внука от Бруно.

Проходили дни. Однажды вечером, в четверг, вернувшись домой более мрачный, чем обычно, он спросил