шептала мне одряхлевшая Мамуля, которая, угасая с каждым днем, становилась все прозрачнее и отрешеннее;

мы навещали ее не чаще раза в неделю, когда у нее бывали короткие моменты просветления, и проводили минут

пять среди всех ее нелепых веревок и безделушек.

Верное сердце, да, конечно! Но когда это сердце приходится делить то с тем, то с другим, а теперь еще с

этой невесть откуда взявшейся девицей, которая, вероятно, посмеивается над его верностью, это действует не

слишком-то вдохновляюще.

Это были последние слова, обращенные ко мне моей тещей, слова, как и следовало ожидать,

насмешливые. Через два дня ее разбил паралич. Правда, на этот раз она выкрутилась, но у нее отнялись язык,

руки и ноги. Лора отказалась нанять сиделку, уверяя даже, что в таком состоянии мать будет менее

требовательна и за ней легче будет ухаживать.

Мы дали себя убедить со снисходительной благодарностью тех, кто привык к героизму одного из членов

семьи, хотя такое “облегчение” выразилось в том, что похудевшая, побледневшая, растрепанная Лора, не зная

отдыха, сновала из дома в дом, постукивая своими туфлями без задников.

Прошел месяц. Незадолго до пасхи я узнал от одного из своих коллег, что Луиза почти на правах хозяйки

устроила танцульку, чтобы отпраздновать новоселье в доме мосье Варанжа: “Вечер был очаровательный, мой

сын был среди приглашенных”. Луиза не стала отрицать:

— Ну и что же, — сказала она холодно и ничуть не смутившись, — разве я не могу устроить свою

жизнь?

— Какую жизнь? — спросил мосье Астен.

— Ту, которую можно назвать настоящей жизнью, — нетерпеливо бросила она. — Знаешь ли ты, что я

уже зарабатываю больше тебя? Может быть, ты предпочитаешь, чтобы я вообще переселилась в Париж?

— Ну что ж, пожалуйста, — ответил мосье Астен, тут же пожалев о своих словах.

— Хорошо, я об этом подумаю, — проговорила Луиза дрогнувшим голосом, затем добавила: — Вместо

того чтобы выслеживать меня, ты бы лучше занялся Бруно. За него действительно стоит поволноваться. А мы с

Мишелем знаем, чего хотим добиться в жизни, и не беспокойся, мы не пожертвуем своим будущим ради какой-

нибудь чепухи.

1 Про себя (ит.).

Больше она ничего не сказала, но я очень скоро выяснил, что Бруно перестал посещать лекции. Мне

ничего не стоит, если только я на это решусь, выудить любые сведения в профессорском кругу: у меня,

серенького учителя, столько преуспевших друзей, которые будут в восторге продемонстрировать передо мной

лишний раз свое могущество, оказав мне эту “любезность”. Один из них, тот, что в свое время позволил себе

роскошь одну за другой защитить две диссертации в области филологических и юридических наук, известный

среди студентов своей придирчивостью на экзаменах и манерой шмыгать носом, за что его прозвали

“соковыжималка”, не стал от меня скрывать:

— Бруно? Да, я его не вижу уже целую неделю. Скажу тебе откровенно, дела у твоего сына идут не

блестяще, далеко не блестяще…

В тот же вечер после ужина я решил поговорить с Бруно. Он тоже не стал ничего отрицать.

— Все точно, — сказал он. — Я хотел подождать еще эту неделю. Узнать результаты конкурса, и тогда

сразу обо всем тебе рассказать.

— Конкурса? — проговорил я, потрясенный. — Какого еще конкурса? Ты участвовал в конкурсе, ничего

не сказав мне об этом?

— Я принял участие в конкурсе ведомства связи, — ответил Бруно смиренно, но твердо. — Ты же

знаешь, я не блещу способностями. Я хочу заняться тем, что мне по силам. Если я не пройду здесь, то

попытаюсь найти себе что-нибудь подходящее в системе налоговой инспекции, в какой-нибудь конторе или,

может быть, в административном аппарате. Ведь неизвестно, что ждет впереди, а я не желаю сесть в лужу со

своей неоконченной, никому не нужной работой на звание лиценциата. И потом, мне бы хотелось как можно

скорее начать зарабатывать себе на жизнь.

У него появились какие-то секреты, он принимал без моего ведома решения, собирался поставить меня

перед свершившимся фактом, приводил мне разумные доводы, которые скрывали истинные причины его

поведения и лишали меня права возмущаться; он держался с непривычным для него спокойствием и

хладнокровием; этот незнакомый мне, вкрадчивый, непроницаемый мальчик научился владеть своим лицом,

мне казалось, что душа его поражена медленно разъедающими ее микробами… Нет, моего сына подменили!

— Экзамен прошел благополучно, — продолжал он. — Результаты станут известны недели через две. Но

я думаю, все будет в порядке.

— Нечего сказать, блестящие у тебя перспективы, ты далеко пойдешь! — воскликнул мосье Астен.

Моего бедного Бруно, которого и так не очень щедро одарила природа, лишали последних возможностей,

превращали в полное ничтожество. Его останавливали на полпути, а ведь этот паренек, хоть и очень медленно

— что ж, иногда и черепаха догоняет зайца, — мог все-таки чего-то добиться.

— Я все равно не ушел бы далеко, — невозмутимо продолжал Бруно. — Ну, а когда я начну работать, я

смогу учиться в высшей школе ведомства связи, она готовит для себя кадры. К тому же мне ничто не помешает,

поступив на службу, продолжать изучать право.

Он еще и практичен: откладывает трудности на более поздний срок. Я все больше волновался, едва

сдерживая готовый сорваться вопрос: зачем, чего ради? Я знал. И я не хотел знать. Я тоже постараюсь быть

непроницаемым, мне это необходимо, чтобы выиграть хоть немного того драгоценного времени, которое

разрушает даже камень. Я решил прибегнуть к напыщенному стилю:

— Итак, твой брат изобретет одну из тех машин, что преобразят мир, твоей сестре будет завидовать весь

Париж, а ты в своей серой форменной блузе, уткнувшись носом в ящики с перегородками, будешь доблестно

сортировать почту! Ничего не скажешь, мой друг, ты выходишь в люди, выходишь в люди. Мне только хотелось

бы знать…

Я сделал вид, что колеблюсь. Вздохнул.

— Мне только хотелось бы знать, к чему ты стремишься в жизни?

Бруно не колебался, не вздыхал. Он сразу же ответил:

— Боже мой, папа, я думаю, что главное в жизни — быть счастливым.

Он хотел быть счастливым! Я так и вскипел. Для дураков это слово так хорошо рифмуется с любимым,

для осторожных людей — с трусливым, для балагуров — с болтливым. “Мы так счастливы будем вдвоем,

столько радостных дней проведем”, — откуда у него это сердце мидинетки? Видите ли, на сладкое его потянуло,

захотелось тихого счастья — мечты обездоленных и слабых, которые, как и все остальное, достается имущим и

сильным. В течение своей долгой счастливой жизни я собрал великолепный статистический материал по этому

вопросу. Но кому здесь нужны твои прорицания, Кассандра? У нового поколения вместо философов — певцы.

И Бруно уже пел мне:

— Ведь мы только для того и стараемся преуспеть в жизни, чтобы быть счастливыми. И если ты

счастлив, не совершив особенных чудес — что бы там ни думали по этому поводу люди, — ты все равно

преуспел.

Скромный преподаватель из парижского предместья, незадачливый вдовец, я уже дважды в жизни

упускал свое счастье; и теперь, в роли покинутого отца, я чувствовал, что оно в третий раз ускользает от меня.

Разговор вдруг снова оживился.

— Ты что-то очень торопишься!

— Мы все торопимся: Мишель, Луиза, я, вся молодежь. Вы оставили нам такой мрачный мир. И у нас,

может быть, мало времени впереди.

— Мало времени? Для чего, сынок?

— Для того, чтобы быть счастливыми, — с досадой вздохнул Бруно, словно стыдясь, что ему приходится

повторять эти слова.

— И в чем же ты видишь счастье?

Бруно прищурился. Потом опустил глаза, подыскивая нужные слова, чтобы не разбередить моих ран; не

знаю, чего здесь было больше: осторожности, взволнованности, самых искренних чувств, но ответил он