отдаленное сходство с кузеном Мари Лебле, той самой Мари, с которой Луиза собиралась смотреть фильм.

Моим первым движением было неслышно подойти поближе на своих каучуковых подошвах, чтобы

окончательно удостовериться и остановить их. Но в этот момент две головы так трогательно-неловко

потянулись друг к другу, что со стороны казалось: их носы просто плохо намагничены. Они, вероятно, даже не

поцеловались, хотя кто знает. Гнев мой сразу же остыл. Лучше я отчитаю ее после, сейчас у меня не хватит

мужества подойти к ним, вспугнуть этих птенцов, на всю жизнь омрачить память о первом свидании грубым

вмешательством родительского правосудия. Я, родной отец этой девочки, не хотел выслеживать ее. Когда, резко

повернув, я быстро зашагал назад, какая-то веточка хрустнула у меня под ногой. Я услышал, как Луиза тихо

охнула, а юношеский голос глухо произнес: “Как по-твоему, твой предок заметил нас?” Я ускорил шаг, я почти

бежал. Крикнуть: “Остановитесь…” Но зачем, для чего и кому? Времени? Этим юнцам, которые одним махом

причислили меня к поколению своих предков, лишили меня законного места и той роли, которую я еще мог и

должен был играть в жизни? Уже настала пора целовать мою дочь, а Мари все еще ждет! И я бросился догонять

уходящее время.

Я добежал почти до самого Вильмомбля, задержавшись только на минуту, чтобы позвонить по телефону.

Лора была у матери. К телефону подошел Бруно.

— Передай тете, чтоб она не ждала меня к ужину, я вернусь домой, вероятно, очень поздно.

— Но ночевать ты все-таки придешь? — насмешливо спросил он.

— У меня собрание.

И я вошел к Мари.

Теперь мне предстояло поставить в известность детей. Поставить в известность о своем решении,

которое стало для меня неизбежностью (самое подходящее для меня слово). Мои желания превратились в

обязательства. И Мари это хорошо понимала. Она уже влезла в какую-то огромную ночную рубашку с

продернутой у ворота лентой, которая завязывалась в пышный бант, от чего она казалась похожей на девочку-

переростка. Она догадывается, о чем я думаю, и опережает меня.

— Само собой разумеется, Даниэль, — говорит она серьезно, — ты по-прежнему свободен. Ты не должен

чувствовать себя обязанным по отношению ко мне. Девицу в сорок лет уже нельзя скомпрометировать. — И

потом добавила лукаво (ей это совсем не шло): — Теперь ты уже сделал выбор. — Но, взглянув на будильник,

снова стала серьезной. — Договоримся так: я даю тебе срок полгода. Ты понимаешь, Даниэль, если я не стану

твоей женой, я не соглашусь быть и твоей любовницей… Уже час ночи! Тебе, наверное, лучше идти.

Я охотно оставила бы тебя ночевать. Но мы не можем не считаться с твоими. Довод, о котором я только

что тебе говорила, для них не имеет никакого значения. Даже наоборот…

— Как знаешь.

Слова не шли у меня с языка. В душе я возлагал некоторые надежды на свое позднее возвращение домой

— оно действительно с каждой минутой становилось все красноречивее; и потом, мне было жаль нашей первой

ночи, даже она не могла принадлежать нам полностью, отчего к воспоминаниям о ней всегда будет

примешиваться горечь. Сидя на краю кровати, я смотрю на Мари, на мою желанную спутницу, которую я

превратил теперь в свою сообщницу. Она тоже смотрит на меня. Ее морщинки лучиками расходятся вокруг глаз,

ее чуткие, словно антенна, брови слегка приподнимаются. Она здесь, рядом со мной, такая нежная и в то же

время такая решительная, такая разумная в своей любви, она не вносит в нее никакой слащавости; она все знает

обо мне, она любит и принимает меня таким, какой я есть, получая в обмен на хромую ногу мою хромающую

волю; и я вспоминаю свою мать, в моей голове не укладывается мысль, как она не поняла в то время, что

именно эта женщина заменила бы ее лучше всякой другой.

— Доброй ночи, Мари.

— Доброй ночи, Даниэль.

Трудно было бы вести себя более наивно, да еще в такой день. Поцелуй. Мари произносит очень быстро:

— Делай так, как считаешь лучше. Я доверяю тебе.

Когда человек говорит другому, что доверяет ему, он обязывает не обмануть его доверия.

Снова поцелуй — в уголок глаза.

Старый ребенок, от которого, может быть, впервые в жизни ждали ослушания, уходит. Сорок восемь

ступенек вниз. На улице я оборачиваюсь, поднимаю голову, нахожу на третьем этаже окно, из которого через

занавеску чуть пробивается желтый свет ночника. Мне кажется, что занавеска слегка шевельнулась. Итак, надо

возвращаться домой. Надо даже ехать на такси по двойному тарифу, ведь ни электричка, ни автобусы уже не

ходят — как это мне не пришло в голову! На стоянке у вокзала — и то мне еще повезло — стоял допотопный

автомобиль, я окликнул шофера, он тут же проснулся.

— Подкиньте меня до моста Гурнэ.

Если я доеду до самого дома, Мамуля — она спит очень чутко — тут же засечет время. Я пройду пешком

по набережной, той же дорогой, что шел вчера вечером. Под сводами моста шумит Марна, в ней отражаются

сверкающие фонари, их круглые, как яйца, тени словно варятся в кипящей черной воде. Дальше слабо

вырисовываются окутанные мраком крыши домов, ограды, деревья, кое-где светят электрические лампочки,

половина их перебита из рогаток мальчишками-подмастерьями, с которыми еще недавно дружил Бруно. Бруно!

Он, должно быть, давно уже спит, смежив веки, крепко сжав губы. Спит и Мишель, вытянувшись во весь рост в

кровати, дисциплинированный даже во сне. Спит и моя беглянка Луиза, ее тонкие волосы рассыпались по

подушке и щекочут ей нос. Да, все трое спокойно спят. И как после стольких лет ожидания я вдруг преподнесу

им: “Все, решено, женюсь на Мари, дети мои”. Немыслимо. При них сто раз говорили об этом намеками. Но

именно потому, что об этом столько говорилось, возможное перестало казаться возможным; оно стало

невероятным. “Если ты так долго этого хочешь, ты, наверное, не хочешь по-настоящему”. Бруно ошибался или

хотел ошибаться. Дело в том, что я всегда боялся, как бы в моей душе не вспыхнула борьба между “моими

привязанностями”. Если бы я попытался уравновесить их, я бы никогда с этим не кончил. Оставалось

примирить их, но на это было слишком мало шансов.

Г Л А В А V I I I

За неожиданностью последовал кризис: это было неизбежно. Какой толк в том, что ты дошел до стены,

если не знаешь, как через нее перелезть? К тому же вблизи ты видишь, что вся она ощетинилась битым стеклом.

Проработав двадцать лет преподавателем, я научился вести уроки, находить четкие определения, изрекать

неопровержимые истины. Но стоит мне сойти с кафедры, как я теряю всякую уверенность и не умею

поддержать разговор на самые обыкновенные житейские темы, и уж тем более я чувствую себя совершенно

беспомощным в сложных ситуациях.

Неделя была тяжелой. В воскресенье утром, за завтраком, я увидел перед собой три довольных,

спокойных лица, они беззаботно улыбались мне, и я тут же подумал, что должен буду сейчас погасить их

улыбки. Только улыбка Луизы показалась мне немного натянутой. Меня ни о чем не спросили; не

поинтересовались даже, на каком собрании я был, но почтенный папаша не увидел в этом знаков особого

почтения: есть люди, которые действительно выше всяких подозрений, но есть и другие — и их гораздо больше,

— которые только слывут таковыми, а на самом деле они ниже всяких подозрений, они даже не заслуживают

их. Лишь Луиза, чтобы скрыть свое беспокойство, сказала:

— А я даже не слышала вчера, как ты вернулся.

Я ответил:

— Какой фильм ты смотрела?

Пробормотав какое-то название, она уткнулась носом в чашку с кофе. Мой полный снисходительности

взгляд скользнул по фигурке этой маленькой женщины, задержался на ее груди, вырисовывающейся из-под

свитера, и обтянутых брюками бедрах. После сегодняшней ночи я уже не чувствовал в себе мужества, да и едва