Перед нами армия озверелых турок. Они хотят любой ценой завладеть перевалом. До чего они фанатичны!»

Открылась низкая, узкая дверь, и неслышно вошел дежурный офицер. Генерал закутался в плед и, не поднимая головы, принял очередное донесение. Перечитав его, он вдруг перечеркнул все и написал: «На Шипке все спокойно!». Подписавшись:      «Радецкий», передал

донесение офицеру, и тот вышел, так же мягко ступая.

Генерал продолжал свое занятие. «У турок сильные укрепления. Центральная батарея имеет четыре орудия. Батарея ведет круговой огонь. Она не дает нам покоя. Неприятель избрал новую тактику: вся артиллерия обрабатывает по очереди наши батареи. Наша пехота уходит в траншеи, и мы, как можем, стараемся отвечать. Удивляюсь духу и мужеству моих солдат!

А турки наглеют. Выкатили нынче 16 орудий и повели открытый бой. Наши батареи на голых вершинах. Чтобы укрепить их, самые отчаянные ушли накануне в глубокие лощины и по живой цепи передавали заготовленные туры и фашины, а равно и землю брустверов.

Трудно! Офицеры держатся молодцами, подают нижним чинам пример. Как противно кричат аскеры: «Алла! Алла!» Тысячами лезут на позиции и орут! Удивляюсь, что до сих пор не сошел с ума!

В другой раз туман бывает тягостен, а мы здесь, на перевале, мы рады ему. Чем он гуще, тем спокойнее на душе: можно спать, турки не полезут. Валятся люди, где попало, и спят. Тяжко, ох, как тяжко! Но воинский дух высок. Русскому дорога честь, и не сломить ее».

Генерал отодвинул книгу: «Пожалуй, на сегодня хватит. Успеть бы описать все, пока жив».

Снова вошел дежурный офицер, и генерал, закрыв дневник, обратил на него нетерпеливый взор.

—      Ваше высокоблагородие, вы просили доложить о показаниях турецкого поручика.

Генерал склонил голову в знак согласия выслушать его.

—      Он показал, что Сулейман-паша отправился в Рущук. Офицеры проявляют недовольство: двадцать пять месяцев они не получали жалованья. В армии Сулеймана-паши имелось четыре дивизии низами и кавалерийский корпус из четырех полков. С прибытием Сулеймана-паши и по настоящее время новых подкреплений не подходило, но зато ничего и не выделялось из отряда. У Шипки стоит 50 таборов. Но численность таборов, вследствие потерь во время боев, сильной болезненности и побегов, уменьшилась. Стоянка для неприятеля чрезвычайно трудна и, несмотря на устроенные землянки, болезненность громадная. Теплой одежды, кроме шинелей, нет...

На этом месте генерал жестом руки прервал доклад офицера:

—      Извольте доложить, как давно был у нас обоз?

Офицер понял и покраснел.

— Покорнейше прошу направить пленного в штаб II корпуса. Ступайте!

5

Очнулся Бабу и не мог сообразить, где он и что с ним случилось. Не было у него сил даже поднять голову и осмотреться. Тогда он закрыл глаза и попытался вспомнить, но тут раздался грохот, кто-то закричал, и все отчетливо прояснилось в памяти.

... Пришел на позицию адъютант Радецкого и сказал Бабу: «Напои генерала». И Бабу ответил: «Для моего генерала и колодец перенесу сюда». На прощанье адъютант добавил: «Представил он тебя к офицерскому званию». В ответ Бабу улыбнулся и, приложив руку к груди, слегка поклонился.

На рассвете, обвешанный флягами, он спустился в лощину к роднику. Сюда, к единственному источнику, ходили и русские, и турки. Набрав воду и напившись, Бабу стал возвращаться. Прополз на животе открытую поляну и, когда, добравшись до деревьев, встал, его ударили в спину. Что было дальше, он не помнил.

В сознании пронеслось: «ранен», и он открыл глаза. Долго и мучительно соображал, пока понял, что лежит на левом боку. Он не чувствовал ни боли, ни ног и рук, тело онемело, только в голове гул. Казалось, все это сон, но он слышал, как часто бьется сердце.

И еще слышал русскую речь. Кто это так громко разговаривает? Рядом же неприятель...

И опять тишина. Только в голове шум, словно Бабу в горах сидит на берегу реки.

Он хотел крикнуть, но для этого надо было- раскрыть рот, а он не мог. Стало страшно. Понял Бабу, что не выбраться ему отсюда. Не смерти испугался он: хотел умереть в родных горах.

Снова пробежали мимо. Вернулись. Сердце бьется сильнее. Слышны голоса:

—      Кажись, наш?

—      Царство ему небесное!

—      Эх, не дожил бедняга.

—      Ну, айда!

—      Погоди, фляги разберем, чего добру пропадать...

—      Тю, чудак, турку всыпали, глядишь, войне пришел конец, а он лопочет, бог знает что.

—      Так добро же!

Ушли...

Кажется Бабу, будто он стоит на бревне и качается, не может найти равновесие, а под ним Урух. До берега всего один шаг. Слышен голос Созо: «Держись! Сейчас помогу!» Но поздно: Бабу летит в бездну... Он хватается руками за воздух. Сердце замирает.

Только журчит родник...

ЭПИЛОГ

Поезд остановился у перрона. Сразу же в вагоне третьего класса засуетились, послышались голоса, кто-то протискивался к выходу, но на него шумели. Пассажир в черном котелке смотрел в окно, не обращая внимания на обеспокоенных попутчиков. Его вещи лежали на средней полке. Поверх саквояжа брошено легкое пальто. Когда гомон из вагона перенесся на перрон, пассажир перекинул через руку черное пальто, взял саквояж и направился к выходу.

Приезжий прошел в конец перрона и долго смотрел через пути в сторону села. Трижды ударил станционный колокол, спустил пары паровоз, и поезд, заскрежетав, прошел мимо. Перрон опустел.

Лицо приезжего выражало нетерпение и беспокойство. Проскрипев высокими сапогами в другой .конец перрона, он сошел с него и быстрыми шагами приблизился к рабочим: они вбивали в шпалы костыли.

—      Добрый день,— поздоровался приезжий по-осетински, и рабочие удивленно посмотрели на него. Ему пришлось еще раз произнести слова приветствия.

—      Извини, но мы не думали, что ты знаешь наш язык,— смущенно проговорил один из рабочих, видимо, старший из них.

—      Разве я не похож на осетина? — спросил незнакомец.— Вы мне лучше скажите, нет ли среди вас кого-нибудь из Тулатово?

—      Мы все оттуда...

Покашляв в большой кулак, приезжий глухим голосом спросил:

—      Каруаевых никто не знает из вас?

— Каруаевых? — переспросил старший.— Кто из них?

—      Бекмурза!

—      О, Бекмурзу у нас давно забыли... Не вернулся он с Дуная.

—      А сестра у него была, Ханифа,— приезжий заметно волновался.

—      Она жива... Вот ее сын. Эй, Ацамаз, иди сюда,— позвали высокого, чуть сутулого юношу.

—      Вот гость спрашивает о Бекмурзе.

—       Здравствуй, — сдержанно поздоровался Ацамаз.

—      У тебя хорошее имя, Ацамаз... Сын... Вот мы и встретились.

—      Знаур?! — Ацамаз отступил, потом бросился к отцу, и они обнялись.— Отец...

Люди смотрели на них и не знали, как вести себя. И когда подошел мастер и крикнул на них, почему не работают, кто-то урезонил:

—      Тише ты, Ацамаз отца нашел, не видишь...

—      Работать надо, а не целоваться,— сказал мастер.

Счастливый Ацамаз вытер глаза кулаком, обратился к мастеру:

—      Отпусти домой... С отцом двадцать лет не виделся.

—      Двадцать лет? Ничего, до вечера потерпишь, а теперь за работу, живо,— закинув за спину руки, мастер пошел к вокзалу.

—      Так как же? — растерялся Ацамаз.

—      Отпусти, будь человеком,— вступились рабочие.

Мастер даже не оглянулся на Ацамаза, и юноша

схватил кувалду, готовый нагнать мастера.

—      Не надо! — отец крепко держал его за плечо.

—      Собака! — гневно произнес Ацамаз.

Услышав ругань, мастер остановился и потряс рукой:

—      Смотри у меня, быстро сведу в полицейский участок.

—      Собака! — в исступлении выкрикнул Ацамаз.

—      Считай, что ты получил расчет,— мастер торжествующе засмеялся и пошел.